Рождественский письмо в 30 век анализ. История в стихах. Письмо в тридцатый век
1
Эй,
родившиеся в трехтысячном
удивительные умы!
Археологи ваши
отыщут,
где мы жили,
что строили мы.
Археологи ваши
осмотрят
все до мелочи,
все подряд.
Снимут ржавчину.
Ретушь смоют.
Сладковатый лак
растворят.
Пыль сметут движением нежным…
И откроются до конца
очень древние,
окаменевшие,
наши
песенные сердца.
Те, которые отгорели
на бессмертных кострах
правоты,
разорвавшиеся
от болезней,
не стерпевшие
клеветы,
натрудившиеся,
двужильные,
задохнувшиеся в скоростях…
Я хочу рассказать,
как жили мы.
Я пишу вам письмо,
хотя
между нами пути
неблизкие,
в человеческий рост -
бурьян.
И к тому же
тетрадные листики -
слишком временный
материал.
Ну и ладно!
Пусть!
Я согласен.
Мир мой
тление опроверг.
Миллионы моих сограждан
пишут письма
в тридцатый век!
Пишут
доменными громадами
(по две тысячи тонн
в строке!).
Пишут письма
люди,
наматывая
на планету
витки
ракет!
Пишут
тяжестью ледокола
там,
где не было ни строки.
Пишут письма,
беря за горло
океанский размах реки!
Пишут очень сурово и медленно,
силе собственной
удивясь…
Обязательно,
непременно
эти письма
дойдут до вас!
2
В трехтысячном
в дебрях большого музейного здания
вы детям
о нашем столетье
рассказывать станете.
О мире,
расколотом надвое,
сытом и нищем!
Об очень серьезном молчанье
столбов пограничных.
О наших привычках,
о наших ошибках,
о наших
руках пропыленных,
ни разу покоя не знавших.
О том,
что мы жили не просто
и долг свой
исполнили…
Послушайте,
все ли вы вспомните?
Так ли вы
вспомните?
Ведь если сегодняшний день
вам увидеть охота,
поймите,
что значат
четыре взорвавшихся года.
Четыре зимы.
И четыре задымленных
лета.
Где жмых -
вместо хлеба.
Белесый пожар -
вместо света.
А как это так:
закипает
вода в пулемете, -
поймете?
А сумрачный голос по радио:
«Нами… оставлен…» -
представите?
Поймете,
что значит
страна -
круговой обороной?
А как это выглядит:
тонкий
листок
похоронной.
Тяжелый, как оторопь.
Вечным морозом по коже…
Мы
разными были.
А вот умирали
похоже.
Прислушайтесь,
добрые люди тридцатого века!
Над нашей планетою
послевоенные ветры.
Уже зацветают
огнем опаленные степи…
Вы знаете,
как это страшно:
голодные дети!
А что это значит:
«Дожди навалились
некстати», -
представите?
А как это выглядит:
ватник,
«пошитый по моде», -
поймете?..
А после -
не сразу,
не вдруг
и не сами собою -
всходили хлеба
на полях отгудевшего боя.
Плотины на реках
крутые хребты
подымали.
Улыбку детей
к Мавзолею
несли Первомаи.
И все это было привычно.
Прекрасно и трудно…
И вот наступило однажды
весеннее утро.
Был парень,
одетый в скафандр.
И ракета на старте.
Представите?
А как он смеялся
в своем невесомом полете, -
поймете?
И город был полон улыбками,
криком,
распевами…
О, как это сложно -
быть первыми!
Самыми первыми!
Когда твое сердце
открыто нелегким раздумьям…
А были
и тюрьмы.
О, сколько неправедных тюрем!
Не надо,
пожалуйста,
не пожимайте плечами, -
и вы
начинаетесь
в нашем нелегком начале!
Нельзя нас поправить.
Нельзя ни помочь,
ни вмешаться…
Вам
легче -
вы знаете наших героев.
И наших мерзавцев.
Всех!
Завтрашних даже,
которые,
злы и жестоки,
живут среди нас.
А быть может,
рождаются только.
Но вы-то,
конечно, поймете,
конечно, узнаете,
как были верны мы
высокому
красному знамени,
когда,
распоясавшись,
враг
задыхался от ярости!
Когда в наше сердце
нацелены были «Поларисы».
В газетах тревожно топорщились
буквы колючие…
А мы
проверяли себя
правотой революции!
Пылала над нами
ее зоревая громадина.
Она была
совестью нашей.
Она была
матерью.
Мы быстро сгорали.
Мы жили
не слишком роскошно.
Мы разными были всегда.
А мечтали
похоже.
И вы не забудьте о нас.
Ничего
не забудьте,
когда вы придете,
наступите,
станете,
будете.
3
Расползаются слухи,
будто лава из Этны:
«В моду входят
узкие
брюки!
В моду входят
поэты!
Как встречают их,
боже!
Мода,
что ты наделала?!
В зале
зрителей больше,
чем поклонниц у тенора!..»
Это
слышу я часто.
Поднимаются судьи,
ощущая
начало
«священного» зуда.
Вылезают,
бранясь,
потрясая громами:
ах, мол,
разассонанс
вашу
милую маму!..
Как их вопли навязчивы!
Как их желчь откровенна!..
Вы простите,
товарищи
из тридцатого
века!
Не сдержался я,
хотя держался
месяцы.
Может, зря я вам твержу о мелочах!
Но поймите,
что́ для нас
эти мелочи,
в наших медленных,
бессонных ночах.
Эти мелочи
за горло взять могут.
Эти мелочи
тянутся к ножу…
Если правду говорить в глаза -
мода, -
что ж, считайте:
я за модой
слежу!
Отдаю ей дань
везде,
где возможно.
Повторяю:
продолжайся!
Звучи!..
Если Родину свою любить -
мода, -
с этой модой
смерть меня разлучит!..
Поднимается
поэзия в атаку,
отметая
словоблудие и лесть…
Знаю,
будут мне кричать:
«Опять в дидактику
ты, как прежде,
с головою залез!..
Это слишком…
Брось!..
Это – лишне…
Несъедобная -
для многих -
трава…»
Я спокойно отвечаю:
мне
лично
очень нравятся
высокие слова!..
Можно тьму страниц
заполнить балясами, -
пусть читатель
благоденствует всуе…
Только строки
не затем раскаляются,
чтоб потом на них
жарились глазуньи!
Чтоб взяла их
коленкоровая тина,
чтоб по цвету
подбирались корешки, -
расфасованное
мягонькое чтиво,
бесконечно тепловатые стишки.
Не для этого труда
поэты созданы!..
Но,
с другой стороны,
и я знавал
мастеров
произносить слова
высокие
и карабкаться
по этим словам!
Пробиваться к чину,
должности,
известности,
вылезать из кожи,
воду мутить.
Повторять:
«А я стою за власть
советскую!..»
Думать:
«Мне должны за это
платить!..»
Черта с два такие
верят во что-нибудь!
Но в любой кутерьме,
в любые дни,
к сожалению,
они
никак не тонут -
на поверхности
плавают они.
Это
их специальность и призвание.
Но закашляйся,
холуйское вранье!
Для меня
за высокими
словами -
настоящее,
кровное,
мое!
Очень тихое порой,
очень личное,
то летящее
в кипении и грохоте!
То больное до слез,
то неслышное, -
но
мое,
всегда мое,
до самой крохотки.
Я
высокие слова,
как сына, вырастил.
Я их
с собственной судьбою связал.
Я их,
каждое в отдельности,
выстрадал!
Даже больше -
я придумал их
сам!
Выше исповеди они,
выше лирики…
Пусть бушует в каждой строчке
простор.
Пусть невзрачные тетрадные листики
вместе с хлебом
лягут к людям
на стол!
Чтоб никто им не сказал:
«Угомонись!..»
Чтобы каждый
им улыбкой ответил.
Потому что создаем мы
коммунизм -
величайшую
поэзию
на свете!
Знаю:
будет на земле
от счастья тесно!
Я мечтаю,
что когда-нибудь смогу
не построчно получать,
а посердечно:
хоть одно
людское сердце
за строку.
4
Да!
Мы – камни
в фундаментах
ваших плотин…
Ход истории
точен и необратим.
Но опять мы встаем
из дымящихся лет,
мы -
живые, как совесть.
Простые, как хлеб.
Молодые,
как самая ранняя рань…
Мы
не верили
в ад.
Мы плевали
на рай!
Мы смеялись над богом!
Сами были богами.
И планета
гудела у нас под ногами…
Каждый день приносил вороха новостей.
Целовали мы теплых,
сопящих детей.
Уходили из дома
туда, где бои,
веря в сердце свое.
Веря в руки свои…
Сомневались мы?
Да.
Тосковали мы?
Да!
А еще
называли свои города
именами любимых.
И, жизнь торопя,
открывали
себя,
утверждали
себя!
Выходили со смертью -
один на один…
Да!
Мы – камни
в фундаментах
ваших плотин.
Но у этих спокойных, молчащих камней
было столько
пронизанных радостью дней!
Было столько любви,
было столько мечты!..
Мы
с планетой своей
говорили на «ты».
Нас несли самолеты.
Везли поезда…
Жаль, что времени
нам не хватало всегда!
Что его
никому не давали взаймы…
В землю
благословенную
падали
мы.
Оборвав свою песню,
закончив пути, -
семенами ложились,
чтоб завтра
взойти!
Мы мечтали о том,
как вы станете жить.
И от будущих дней
нас нельзя отрешить.
Мы
спокойны за вас.
Мы
обнять вас хотим.
Мы -
основа.
Фундаменты
ваших плотин.
5
Я пишу письмо в ХХХ век.
Просто.
Без особенных подробностей…
Слышу:
«Размахнулся человек!..
Эй,
приятель,
не помри от скромности!
Фантазируй!
Мы таких
видали.
Взялся удивлять -
так удивляй!..
Но зачем в тридцатый?
Можно дальше!
Что уж ты
стесняешься?
Валяй!
В пятисотый!
В тысячный!
Чего там?!.
Ну, а если бить наверняка, -
ты б дожил
до будущего года,
пишущий
в грядущие века.
Сможешь?..»
– Я не знаю…
«Так-то,
парень!
Надо разобраться самому.
Твой эпистолярный жанр
забавен,
только он
не нужен никому.
Только он
никем не будет понят.
Ты об этом думал,
человек?..»
Я пишу.
И некогда мне спорить.
Я пишу письмо
в ХХХ
век.
6
Вы,
счастливые,
живущие в трехтысячном,
хоть на миг себе представить должны,
как в двадцатом веке -
строгое,
притихшее -
Человечество
глядит в лицо войны…
Почему мне это
иногда видится?
Почему мне в это
иногда верится?..
На последнем берегу -
Человечество…
Позабыты все цари
и все правительства.
Позабыты рассуждения о вечности…
На последнем берегу -
Человечество.
А над миром остальным -
туман стронция.
Никому не повезет,
не поздоровится.
Надвигается
бескровное месиво…
Речь идет не о годах.
Речь -
о месяце…
Все мечты о чуде будущем
брошены.
И осталось только прошлое.
Прошлое.
Много прошлого.
Чуть-чуть
настоящего.
Непонятного.
Хрупкого.
Пустячного.
А рассветы загораются
бледные…
Наступает все последнее.
Последнее!
Вот
последняя весна пришла -
нежная.
Никогда еще
такой весны
не было!
Никогда еще
так не цвели ландыши.
И запуталась роса
в травинках радужных.
И в реке -
теплынь.
Течет река летняя.
Все последнее,
последнее,
последнее.
Все кончается.
Конца
дожидается…
А в больнице
мальчишка
рождается.
Не урод рождается -
красавец рождается!
И плюет на все!
Ни с чем не считается.
Заявляет о самом себе
радостно!..
На него врачи глядят
с горькой ласкою.
Облака плывут над ним.
Светло.
Доверчиво…
На последнем берегу -
Человечество.
И над мертвою землею -
солнце медное.
С океана дует ветер.
Мертвый.
Медленно.
И проклятия
становятся нелепыми.
На земле
отныне
ничего не было!
И Эйнштейна
не было!
И не было
Байрона!
И дождей
не было!
И не было
сполохов.
И берез
не было!
И танца «барыня».
И грамматики.
И Лувра.
И пороха.
И никто не сохранит
в людской памяти,
что такое бог.
И нищий на паперти.
Что такое поцелуй -
влажный,
трепетный.
Что такое сон.
И листья.
И лебеди.
И не будет
ни спасителей,
ни спасшихся…
Хватит!
Что я?!
Ночь длинна и черна.
До того черна,
что можно запачкаться,
если руку протянуть
из окна…
Вы,
счастливые,
живущие в трехтысячном,
хоть на миг
себе представить должны,
как в двадцатом веке -
грозное,
притихшее -
Человечество
глядит в лицо войны.
Переполнена
немирными заботами
до сих пор предгрозовая тишина…
А еще вы
ощутите и запомните:
на два лагеря
земля
разделена!
До предела напряженные нервы.
Под прицелами ракет -
любая пядь…
Красный флаг
над лучшей частью
планеты
очень многим в мире
не дает спать!..
Но прислушайтесь
к голосу разгневанному:
жаждой жизни
земля напоена!..
Мне
письмо мое писать
было б некому,
если б в мире
победила война.
Человечество
не хочет лезть в бункеры.
Человечество
не хочет лечь в бою!..
И когда вы на земле
жить будете,
берегите,
люди,
землю свою!
7
Да сбудется любовь,
пронизанная светом!
Звенящая над веком,
да здравствует
любовь!
Которой все
дано:
и муки,
и горенье!
Которая давно
перешагнула время!
Перенеслась в порыве
в грядущее Земли…
Не мы
ее открыли.
Не мы
изобрели.
Но все равно,
смотри!
Судьбою становясь,
она застигла
нас!
Она застигла
вас,
далекие мои!
Все повторится вновь!
И ахнет человек -
холодным
станет
зной!
Горячим
будет
снег!
Придет пора цветов,
брусники и грибов…
Спасибо, жизнь,
за то,
что я узнал
любовь!
Ее всесильный гнев
безвременья
страшней.
Запреты,
побледнев,
склоняются пред ней!
Она царит высоко.
Над ней
дожди звенят.
Ее невнятный шепот
слышнее
канонад!
Да здравствует
любовь,
пронизанная светом!
Да здравствует
любовь,
обнявшаяся с веком!
Пусть
в каждом новом дне -
чиста и непокорна -
любовь
идет ко мне,
идет,
как песня к горлу!
8
Над городами,
над тишиной -
звездные точечки…
Женщина,
спящая рядом со мной, -
мать
моей дочери.
Дышит
женщина рядом со мною
сухо и часто.
Будто она устала,
основывая
новое царство.
Ни пробужденья,
ни света,
ни сумерек -
как не бывало!..
Вдумайтесь,
сколько грядущих судеб
она
основала!
Сколько свиданий,
сколько рождений,
сколько закатов!
Слов непонятных,
жарких постелей,
светлых загадок…
Сквозь дымчатые облака
скользя,
выгнутся радуги.
Однажды,
проснувшись,
протрут глаза
внуки и правнуки.
Заполнит комнату запах
лесной
прелой травы…
В женщине,
спящей рядом со мной,
дремлете вы!
В женщине этой
затеплилась завязь
вашего века!..
В сером окне,
к стеклу прикасаясь,
выгнулась ветка…
Каждому в мире
имя
отыщется.
Дело найдется…
Но в котором из тех,
кто рожден
в трехтысячном,
кровь моя бьется?
Кто же он -
родственник мой шальной
в вашей стране?..
Женщина,
спящая рядом со мной,
стонет во сне.
Тени -
от пола до потолка.
Хочется пить…
Мы будем жить на земле,
пока
будем
любить!
Мне,
будто плаванье кораблю,
слово: «люблю!»
Строки
медлительные
тороплю -
люблю!
Глыбищи
каменные
долблю,
лунный луч
в ладони
ловлю, -
люблю!..
А у нашей любви
четыре крыла,
ей небо -
вынь да положь!
И ни одного
тупого угла -
острые сплошь!..
Но если та,
которая
спит,
вздрогнет вдруг от обид
и если,
муки свои
измерив,
обманет,
изменит, -
я зубы стисну
и прохриплю:
люблю…
9
Ну, как живется вам
в тридцатом веке?
Кто из людей планеты
мир потряс?
Какие Сириусы,
какие Веги
в орбитах ваших беспокойных трасс?
А как Земля?
А что ей,
старой,
помнится?
Все счастливы?
Все сыты?
Всем тепло?..
Материки -
от полюса до полюса -
цветущими садами
замело.
Невиданных
хлебов
великолепье -
колышущийся
бронзовый прибой…
Да что я все о хлебе
да о хлебе?!
Я с детства
уважаю хлеб
любой!
«Спасибо!» -
говорю ему заранее…
Но после стольких тягот
и утрат
неужто Коммунизм -
большая жральня,
сплошной
желудочно-кишечный тракт?!
Неужто вы
едою одержимы?!
Добавочными ужинами
бредите?!
Работают
серьезные машины.
А вы
тупеете?!
А вы
жиреете?!
Не верю!
Невозможно так!
Не верю!!
Придуманная
злая ерунда…
Ведь если допустить
хоть на мгновенье,
что вы -
такие,
все смешно тогда!
Смешно,
что мы болеем общей болью
и нам пути иного
не дано!
Смешно,
что мы для вас
готовы к бою!
И даже то, что победим, -
смешно!
Нет!
Вы
такими
никогда не станете!
Дорога ваша
мир не рассмешит.
Я знаю,
незнакомые мечтатели,
вам будет тоже
очень сложно
жить.
Придется вам
и тосковать нежданно,
и вглядываться в новые века.
И разбираться
в неприступных тайнах,
которые не снятся нам
пока…
Знамена наши
перейдут к потомкам,
бессмертным цветом
озарив года!
Еще краснее будут пусть!
Но только
чтоб не от крови.
Чтоб
не от стыда.
10
Я -
по собственному велению, -
сердцу
в верности
поклянясь,
говорю
о Владимире Ленине
и о том,
что главное в нас.
Вот уже,
разгибаясь под ношей,
вырывается мир
из тьмы!
Начинаются горы
с подножий.
Начинаемся
с Ленина
мы!
Мы
немало столетий ждали
и вместили в себя
потому
силу
всех прошедших восстаний!
Думы
всех Парижских коммун!..
Неуступчивы.
Вечно заняты.
Мы идем
почти без дорог…
На истории
нет указателей:
«Осторожно!
Крутой поворот!..»
Повороты встречались
жадные,
пробирающие, как озноб.
Даже самых сильных
пошатывало.
Слабых -
вовсе валило с ног!
Жгли сомнения.
Шли опасности,
с четырех
надвигались
сторон…
Но
была на планете
партия -
та,
которую создал
он!
Мир
готов за нее поручиться
перед будущим
наверняка!
И лежит
на пульсе Отчизны -
вечно! -
ленинская рука.
Он -
ровесник всех поколений.
Житель Праг,
Берлинов,
Гаванн.
По широким
ступеням столетий
поднимается Ленин
к вам!
Представляю яснее ясности,
как смыкают
ваши ряды
люди
ленинской гениальности,
люди
ленинской чистоты.
Не один,
не двое,
а множество!
Вырастающие, как леса.
И по всей Вселенной
разносятся
их спокойные голоса…
Что ж,
для этого мы и трудимся.
Терпим холод.
Шагаем в зной…
Ведь еще только начал
раскручиваться
и раскачиваться
шар земной!
Прозвучи,
сигнал наступления!
Солнце яростное,
свети!..
Все еще
впереди!
И Ленин,
будто молодость,
впереди.
11
Завидуйте нам!
Завидуйте!
До самых
седых
волос.
Вы
никогда не увидите
того,
что нам
довелось.
Завидуйте яростным,
полуголодным,
счастливейшим временам!
Завидуйте
нашим орущим
глоткам,
в которых
«Интернационал»!
Мы жили.
Ветер
свистел в ушах.
Земля
светилась в восторге!..
Мы жили!
Мы сделали
первый
шаг, -
завидуйте нам,
потомки!
Не стоит хитрить,
будто мы вам
не очень завидуем.
Но зависть такая
бессильной
не кажется пусть!
Уже прогудели сквозь время
гудки басовитые!
Все точно.
Планета Земля
отправляется в путь!
Товарищи дальнего века!
Родные товарищи!
Завидую я
послезавтрашним краскам
Москвы.
Завидую морю
Вечерней заре остывающей.
Дорогам степным,
по которым проходите вы.
Завидую солнцу.
Оно обожжет ваши лица.
С нездешнею грустью
гляжу на любую звезду…
Но мы еще
будем!
Вы слышите?
Мы
повторимся
в три тысячи первом -
запомните это! -
году!
Появимся запросто.
«Здравствуйте!» -
скажем векам.
Такие ж, как прежде, -
восторженные и безусые.
Мы
вашим,
потомки,
сердцам,
ваши рукам
доверим бессмертье -
доверим
свою
революцию.
11:47
История в стихах
Лет 50 назад в журнале " Юность" была напечатана поэма Р.Рождественского "Письмо в 30 век".
Поскольку я очень люблю поэзию, именно поэзию, а не стихоизощрения сегодняшних новаторов, я выучила всю поэму наизусть.тогда было трудно купить хорошие книги. И вот теперь хочу. занести в свой дневник несколько особенно характерных глав из этой поэмы (вдруг забуду, а в нынешних изданиях не нахожу эту вещь, видимо, не угодна нынешним идеологам).
"Письмо в 30 век"
Эй, живущие в трехтысячном,
Удивительные умы,
Археологи ваши отыщут,
Где мы жили, что строили мы.
Археологи ваши осмотрят
Все до мелочи, все подряд,
Желтоватую ржавчину смоют,
Ретушь слабенькую удалят,
Пыль сметут движением нежным,
И откроются до конца
Очень древние, окаменевшие
Наши песенные сердца,
Те, которые отгорели
На бессмертных кострах правоты,
Разорвавшиеся от болезней,
Не стерпевшие клеветы,
Натрудившиеся, двужильные,
Задохнувшиеся в скоростях...
Я хочу рассказать, как жили мы.
В трехтысячном в дебрях большого музейного здания
Вы детям о нашем столетье рассказывать станете,
О наших привычках, о наших ошибках, о наших
Сердцах пропыленных, ни разу покоя не знавших.
О том, что мы жили непросто, и долг свой исполнили.
Послушайте, все ли вы вспомните, так ли вы вспомните?
Ведь если сегодняшний день вам представить охота,
Поймите, что значат четыре взорвавшихся года,
Четыре зимы и четыре задымленных лета,
Где жмых вместо хлеба, белесый пожар вместо света.
И сумрачный голос по радио: "Нами оставлен...."
Представите?
А как это выглядит - тонкий листок похоронной,
Тяжёлый, как оторопь вечным морозом по коже.
Мы разными были, а вот умирали похоже.
Прислушайтесь, добрые люди тридцатого века, -
Над нашей планетою послевоенные ветры.
Уже зацветают огнём опаленные степи.
Вы знаете, как это страшно - голодные дети?
А что это значит - дожди навалились некстати?
Представите?
А как это выглядит - ватник, пошитый по моде?
Поймете?
А после, не сразу, не вдруг, и не сами собою
Восходили хлеба на полях отгремевшего боя.
Плотины на реках крутые хребты поднимали.
Улыбки детей к Мавзолею несли Первомаи.
И все это было привычно, прекрасно и трудно.
И вот наступило однажды весеннее утро.
Был парень, одетый в скафандр и ракета на старте.
Представите?
А как он смеялся в своём невесомом полёте!
Поймете?
И город был полон улыбками, смехом, распевами.
О, как это трудно быть первыми, самыми первыми.
Да, мы камни в фундаментах ваших плотин,
Но у этих спокойных молчащих камней
Было столько наполненных радостью дней,
Было столько любви, было столько мечты!
Мы с планетой своей говорили на ты.
Каждый день приносил вороха новостей.
Целовали мы тёплых сопящих детей
И уходили из дома туда, где бои,
Веря в сердце своё, веря в руки свои.
Сомневались мы - да.Тосковали мы - да.
А ещё называли свои города
Именами любимых, и жизнь торопя,
Открывали себя, утверждали себя.
Выходили со смертью один на один.
Мы - основа, фундаменты ваших плотин.
Вот уже, разгибаясь под ношей,
Вырывается мир из тьмы.
Начинаются горы с подножий,
Начинается с Ленина мы.
Мы немало столетий ждали
И вобрали в себя потому
Силу всех прошедших восстаний,
Думы всех Парижских коммун.
Неуступчивы, вечно заняты,
Мы идём почти без дорог,
На истории нет указателей:
"Осторожно, крутой поворот".
Повороты встречались разные:
Обжигающие, как озноб.
Даже самых сильных пошатывало,
Слабых вовсе валило с ног.
Жгли сомнения, шли опасности,
С четырёх надвигаясь сторон.
Но была на планете партия,
Та, которую создал Он.
Вы, живущие в трехтысячном,
Хоть на миг себе представить должны,
Как в двадцатом веке грозное, притихшее
Человечество глядит в лицо войны.
Переполнена немирными заботами
До сих пор предгрозовая тишина.
А ещё вы ощутите и запомните -
На два лагеря земля разделена.
До предела напряженные нервы,
Под прицелами ракет любая пядь.
Но прислушайтесь к голосу разгневанному -
Жаждой жизни земля напоена.
Мне письмо моё писать бы было некому,
Если б в мире победила война.
Человечество не хочет лезть в бункеры,
Человечество не хочет пасть в бою.
И когда вы на земле жить будете,
Берегите, люди, землю свою!
Завидуйте нам, завидуйте!
До самых седых волос
Вы никогда не увидите,
Того, что нам довелось.
Завидуйте яростным, полуголодным
И счастливейшим временам.
Завидуйте нашим орущим глоткам,
В которых - Интернационал!
Мы жили, ветер свистел в лицо.
Земля крутилась в восторге.
Мы жили, мы сделали первый шаг.
Завидуйте нам потомки!
*Прошу прощения у наследников поэта, если допущены какие-то неточности - столько лет прошло.
2014-03-25 в 09:31
Как утомляет симулировать нормальность... (с)
Алексей Решетов
ХОЗЯЙКА МАКОВ
Лицо в морщинах
и темней,
чем глина,
Лишь седина,
как первый снег,
светла.
Наверно, это ожила былина
И на Урал рябиновый пришла.
Искровянив о злые камни ноги,
Она брела под солнцем и во мгле,
И падал снег на волосы в дороге
И не растаял в избяном тепле.
И не слова былина выпускала
Из рукава льняного полотна,
А плакала о ком-то и вздыхала,
Вздыхала,
одинешенька-одна.
Девчушка в ярко-розовой косынке
Тогда стояла на моем пути.
Я мог бы из летучей паутинки
Скакалку ей хорошую сплести,
Я мог отдать ей скопленные марки
И крышки папиросных коробков
И для неё, преодолев помарки,
Переписать "Варяг" и "Сулико".
Да что "Варяг"!
Я мог в то время смело
С одним портфелем
выстоять в борьбе,
Пусть только скажет раз еще
"Отелло!"
Мне этот рыжик из седьмого "бе"!
Я помню:
Часто лампочка мигала,
Ночная птица плакала в лесу.
Я в первый раз отрекся от шпаргалок
И написал про "девичью красу".
Я написал о "радостной дороге",
О "бедном сердце, вспыхнувшем огнем",
И кончил тем, что с Ленкой "мы пороги
Любые дважды два перешагнем".
А дальше очень просто получилось:
Она стихи неспелые прочла
И на меня всю алгебру косилась,
А в перемену мимо проплыла.
Но вдруг вернулась, за тетрадкой вроде,
Кивнула мне, улыбочкой дразня:
У Кузьмичихи маки в огороде -
Сорви! -
И убежала от меня.
У Кузьмичихи маки в огороде,
Как Ленкина косынка - лепестки,
Оса над ними свой движок заводит,
И ветерки летят вперегонки.
У Кузьмичихи в огороде маки.
По листьям капли катятся, дрожа…
Да вот покажет, где зимуют раки,
Старуха, коль не сможешь убежать!
Забор зубаст. Одервенели ноги,
Но и назад отрезаны пути.
Ведь я писал про трудные пороги -
Я должен Ленке маки принести!
Давным-давно баклуши било детство,
Махру курило ярую тайком,-
Но разве есть на белом свете средство,
Чтобы забыть о времени таком?!
Я вижу вновь лицо темней, чем глина,
И седину, что, словно снег, светла.
Нет, это не ожившая былина
К нам на Урал рябиновый пришла.
Нет, это, горе горькое оплакав,
Старуха в тесной горенке жила
И огоньки негаснущие маков
На память о сынах своих зажгла.
…Трех сыновей она на фронт послала,
Три ворона накаркали беду.
Тогда три грядки старая вскопала
У стихнувших соседей на виду.
Три грядки серых под весенним небом,
И грядки те напоминали ей
То три кусочка аржаного хлеба,
То три могилки русых сыновей.
…И вот варнак в кепчонке, в грязной майке,
Воспитанный околицей смельчак,
Как вороненок, падает на маки
И вырывает с корнем первый мак!
И над старухой небо почернело,
И губы побелели у неё.
Она сказать, наверное, хотела:
Не трогай! Это кровное моё!
Но не сумела вымолвить словечка,
Лишь заскрипело жалобно крылечко…
………………….
Все как в тумане - стены, стол и кружка,
На скатерти примятые цветы,
И наклонившись надо мной, старушка
Чуть слышно шепчет:
- Боря, милый… ты?!
Мне страшно, а она смеётся тихо:
Я знала…Вот квашонку завела…
Болтают люди, дескать, Кузьмичиха
Без сыновей совсем с ума сошла…
И вдруг она качнулась, резко встала
И выкрикнула хрипло: - Это ложь!
Устала, парень, ох, как я устала!
А ты похож…на младшего… похож…
Три сына было - каждый слава богу!
Три солнышка - не засветится им.
Бери - чего уж! Мертвым не помогут.
Бери цветы, они нужней живым…
…Они живым нужней…
Холодный ветер
Хлестал наотмашь по лицу меня,
Когда я нёс цветы святые эти,
Цветы из негасимого огня…
Торопитесь,
весёлые вёсны!
Мы погибшим на смену
пришли.
Не гордитесь,
далёкие звёзды, -
ожидайте
гостей
с Земли!
Именем солнца,
именем Родины
клятву даём.
Именем жизни
клянёмся
павшим героям:
то, что отцы не допели, -
мы
допоём!
То, что отцы не построили, -
мы
построим!
Не пугайтесь!
Однажды
мы вас потревожим во сне.
Над полями
свои голоса пронесём в тишине.
Мы забыли,
как пахнут цветы.
Как шумят тополя.
Мы и землю
забыли.
Какой она стала,
земля?
Как там птицы?
Поют на земле
без нас?
Как черешни?
Цветут на земле
без нас?
Как светлеет
река?
И летят облака
над нами?
Без нас.Мы забыли траву.
Мы забыли деревья давно.
Нам
шагать по земле
не дано.
Никогда не дано!
Никого не разбудит
оркестра
печальная
медь...
Только самое страшное, -
даже страшнее,
чем смерть:
знать,
что птицы
поют на земле
без нас!
Что черешни
цветут на земле
без нас!
Что светлеет
река.
И летят облака
над нами.
Без нас.Продолжается жизнь.
И опять
начинается день.
Продолжается жизнь.
Приближается
время дождей.
Нарастающий ветер
колышет
большие хлеба.
Это -
ваша судьба.
Это -
общая наша
судьба...
Так же птицы
поют на земле
без нас.
И черешни
цветут на земле
без нас.
И светлеет
река.
И летят облака
над нами.
Без нас...
Я
не смогу.
Я
не умру...Если
умру -
стану
травой.
Стану
листвой.
Дымом костра.
Вешней землёй.
Ранней звездой.Стану волной,
пенной
волной!
Сердце
своё
вдаль
унесу.
Стану
росой,
первой грозой,
смехом
детей,
эхом
в лесу...
Будут в степях
травы
шуметь.
Будет стучать
в берег
волна...Только б
допеть!
Только б
успеть!
Только б
испить
чашу
до дна!
Только б
в ночи
пела
труба!Только б
в полях
зрели
хлеба!..
Дай мне
ясной жизни,
судьба!
Дай мне
гордой смерти,
судьба!
Помните!
Через века,
через года, -
помните!
О тех,
кто уже не придёт
никогда, -
помните!Не плачьте!
В горле
сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти
павших
будьте
достойны!
Вечно
достойны!Хлебом и песней,
Мечтой и стихами,
жизнью
просторной,
каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!Люди!
Покуда сердца
стучатся, -
помните!
Какою
ценой
завоёвано счастье, -
пожалуйста,
помните!Песню свою
отправляя в полёт, -
помните!
О тех,
кто уже никогда
не споёт, -
помните!Детям своим
расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям
детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена
бессмертной
Земли
помните!
К мерцающим звёздам
ведя корабли, -
о погибших
помните!Встречайте
трепетную весну,
люди Земли.
Убейте
войну,
прокляните
войну,
люди Земли!Мечту пронесите
через года
и жизнью
наполните!..
Но о тех,
кто уже не придёт
никогда, -
заклинаю, -
помните!
Письмо в тридцатый век
Поэма
Эй,
родившиеся в трёхтысячном
удивительные умы!
Археологи ваши
отыщут,
где мы жили,
что строили мы.
Археологи ваши
осмотрят
всё до мелочи,
всё подряд.
Снимут ржавчину.
Ретушь смоют.
Сладковатый лак
растворят.
Пыль сметут движением нежным...
И откроются до конца
очень древние,
окаменевшие,
наши
песенные сердца.
Те, которые отгорели
на бессмертных кострах
правоты,
разорвавшиеся
от болезней,
не стерпевшие
клеветы,
натрудившиеся,
двужильные,
задохнувшиеся в скоростях...Я хочу рассказать,
как жили мы.
Я пишу вам письмо,
хотя
между нами пути
неблизкие,
в человеческий рост -
бурьян.
И к тому же
тетрадные листики -
слишком временный
материал.
Ну и ладно!
Пусть!
Я согласен.
Мир мой
тление опроверг.
Миллионы моих сограждан
пишут письма
в тридцатый век!
Пишут
доменными громадами
(по две тысячи тонн
в строке!).
Пишут письма
люди,
наматывая
на планету
витки
ракет!
Пишут
тяжестью ледокола
там,
где не было ни строки.
Пишут письма,
беря за горло
океанский размах реки!
Пишут очень сурово и медленно,
силе собственной
удивясь...Обязательно,
непременно
эти письма
дойдут до вас!
В трёхтысячном
в дебрях большого музейного здания
вы детям
о нашем столетье
рассказывать станете.
О мире,
расколотом надвое,
сытом и нищем!
Об очень серьёзном молчанье
столбов пограничных.
О наших привычках,
о наших ошибках,
о наших
руках пропылённых,
ни разу покоя не знавших.
О том,
что мы жили не просто
и долг свой
исполнили...Послушайте,
всё ли вы вспомните?
Так ли вы
вспомните?
Ведь если сегодняшний день
вам увидеть охота,
поймите,
что значат
четыре взорвавшихся года.
Четыре зимы.
И четыре задымленных
лета.
Где жмых -
вместо хлеба.
Белесый пожар -
вместо света.А как это так:
закипает
вода в пулемёте, -
поймёте?
А сумрачный голос по радио:
"Нами... оставлен..." -
представите?Поймёте,
что значит
страна -
круговой обороной?
А как это выглядит:
тонкий
листок
похоронной.
Тяжёлый, как оторопь.
Вечным морозом по коже...Мы
разными были.
А вот умирали
похоже.
Прислушайтесь,
добрые люди тридцатого века!
Над нашей планетою
послевоенные ветры.
Уже зацветают
огнём опалённые степи...
Вы знаете,
как это страшно:
голодные дети!
А что это значит:
"Дожди навалились
некстати", -
представите?
А как это выглядит:
ватник,
"пошитый по моде", -
поймёте?..
А после -
не сразу,
не вдруг
и не сами собою -
всходили хлеба
на полях отгудевшего боя.
Плотины на реках
крутые хребты
подымали.
Улыбку детей
к Мавзолею
несли Первомаи.
И всё это было привычно.
Прекрасно и трудно...И вот наступило однажды
весеннее утро.
Был парень,
одетый в скафандр.
И ракета на старте.
Представите?
А как он смеялся
в своём невесомом полёте, -
поймёте?
И город был полон улыбками,
криком,
распевами...О, как это сложно -
быть первыми!
Самыми первыми!
Когда твоё сердце
открыто нелёгким раздумьям...А были
и тюрьмы.
О, сколько неправедных тюрем!
Не надо,
пожалуйста,
не пожимайте плечами, -
и вы
начинаетесь
в нашем нелёгком начале!
Нельзя нас поправить.
Нельзя ни помочь,
ни вмешаться...
Вам
легче -
вы знаете наших героев.
И наших мерзавцев.
Всех!
Завтрашних даже,
которые,
злы и жестоки,
живут среди нас.
А быть может,
рождаются только.Но вы-то,
конечно, поймёте,
конечно, узнаете,
как были верны мы
высокому
красному знамени,
когда,
распоясавшись,
враг
задыхался от ярости!
Когда в наше сердце
нацелены были "Поларисы".
В газетах тревожно топорщились
буквы колючие...А мы
проверяли себя
правотой революции!
Пылала над нами
её зоревая громадина.
Она была
совестью нашей.
Она была
матерью.
Мы быстро сгорали.
Мы жили
не слишком роскошно.
Мы разными были всегда.
А мечтали
похоже.
И вы не забудьте о нас.
Ничего
не забудьте,
когда вы придёте,
наступите,
станете,
будете.
Расползаются слухи,
будто лава из Этны:
"В моду входят
узкие
брюки!
В моду входят
поэты!
Как встречают их,
боже!Мода,
что ты наделала?!
В зале
зрителей больше,
чем поклонниц у тенора!.."
Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
Письма в тридцатый ВЕК
родившиеся в трехтысячном,
удивительные умы!
Археологи ваши
где мы жили,
что строили
Археологи ваши
осмотрят
все до мелочи,
все подряд.
Желтоватую ржавчину
Ретушь сладенькую
Пыль сметут
движением нежным..
И откроются до конца
очень древние,
окаменевшие,
песенные сердца.
которые отгорели
на бессмертных кострах
разорвавшиеся
от болезней,
не стерпевшие
натрудившиеся,
двужильные,
задохнувшиеся в скоростях…
Я хочу рассказать,
как жили мы.
Я пишу вам письмо,
между нами пути неблизкие,
в человеческий рост -
И к тому же
тетрадные
листики -
слишком временный
материал.
Ну и ладно!
Я согласен.
опроверг.
Миллионы моих сограждан
пишут письма
в тридцатый век!
доменными громадами
(по две тысячи тонн
в строке!).
Пишут письма люди,
наматывая
на планету
тяжестью
ледокола
где не было
ни строки.
Пишут письма,
беря за горло
океанский размах
очень сурово и медленно,
силе собственной
удивясь…
Обязательно,
непременно
эти письма
В трехтысячном
в дебрях большого музейного здания
о нашем столетье
рассказывать станете.
расколотом надвое,
Об очень серьезном молчанье
пограничных.
О наших привычках,
о наших ошибках,
руках пропыленных,
ни разу покоя
не знавших.
О том, что мы жили не просто
и долг свой
исполнили…
Послушайте,
все ли вы вспомните?
Так ли вы
вспомните?
Ведь если сегодняшний день
вам увидеть охота,
поймите, что значат
взорвавшихся года.
Четыре зимы.
И четыре задымленных
Где жмых -
вместо хлеба.
Белесый пожар -
вместо света.
А как это так:
закипает
оставлен…»-
представите?
что значит страна -
круговой обороной?
А как это выглядит:
похоронной.
Тяжелый, как оторопь.
Вечным морозом
по коже…
разными были.
А вот умирали
Прислушайтесь
добрые люди
тридцатого века!
Над нашей планетою
послевоенные
Уже зацветают
огнем опаленные
Вы знаете,
как это страшно:
голодные
А что это значит:
«Дожди навалились
некстати»,-
представите?
«пошитый по моде»,-
поймете?..
не сразу,
и не сами собою -
всходили хлеба
на полях отгудевшего
Плотины на реках
крутые хребты
подымали.
Улыбку детей
к Мавзолею
несли Первомаи.
И все это
было привычно.
Прекрасно и трудно…
И вот наступило однажды
весеннее утро.
Был парень,
одетый в скафандр.
на старте.
Представите?
А как он смеялся
в своем невесомом
И город был полон улыбками,
распевами-
О, как это сложно -
быть первыми!
Самыми первыми!
Когда твое сердце открыто
нелегким раздумьям…
и тюрьмы.
О, сколько неправедных
пожалуйста, не пожимайте
плечами,-
начинаетесь
в нашем нелегком
Нельзя нас поправить.
Нельзя ни помочь,
ни вмешаться…
не только героев
вы знаете.
Но и мерзавцев.
Завтрашних даже,
мы и жестока,
живут среди нас.
А быть может,
рождаются только.
конечно, поймете,
конечно, узнаете,
как были верны мы
высокому
красному знамени,
распоясавшись,
задыхался от ярости!
Когда в наше сердце
нацелены были
«поларисы».
В газетах
тревожно топорщились
буквы колючие.™
проверяли себя
правотой Революции!
Пылала над нами
ее зоревая громадина.
совестью нашей.
Мы быстро сгорали.
не слишком роскошно.
разными были всегда.
А мечтали
не забудьте о нас.
Ничего не забудьте,
когда вы придете,
наступите,
Расползаются слухи,
будто лава
«В моду входят
В моду входят
Как встречают их,
что ты наделала?!
зрителей больше,
чем поклонниц
у тенора!..»
слышу я часто.
Поднимаются
«священного» зуда.
Вылезают,
потрясая
разассонанс
милую маму!..
Как их вопли
навязчивы!
Как их желчь
откровенна!..
Вы простите,
товарищи
из тридцатого
Пролетят,
промчат года,
будто месяцы…
Может, зря я вам твержу
о мелочах!
Но поймите,
эти мелочи
в наших медленных,
бессонных ночах.
Эти мелочи
за горло взять
Эти мелочи
тянутся к ножу…
Если правду говорить в глаза -
считайте:
я за модой
Отдаю ей дань
везде, где возможно.
Повторяю:
продолжайся!
Если Родину свою любить -
с этой модой
меня разлучит!..
Поднимается поэзия
словоблудие и лесть…
будут мне кричать:
«Опять в дидактику
ты, как прежде,
с головою
Это слишком…
Это - лишне…
Несъедобная -
для многих -
Я спокойно отвечаю:
очень нравятся
Можно тьму страниц
заполнить
балясами,-
Только строки
раскаляются,
чтоб потом на них
жарились
глазуньи!
Чтоб взяла их
коленкоровая тина,
чтоб по цвету
подбирались корешки,-
расфасованное
мягонькое чтиво,
бесконечно тепловатые
Не для этого труда
созданы!..
с другой стороны,
мастеров
произносить слова
и карабкаться
Пробиваться к чину,
должности,
известности,
вылезать из кожи,
Повторять:
«А я стою за власть
Советскую!..»
«Мне должны за это
платить!..»
Черта с два
верят во что-нибудь!
Но в любой
кутерьме,
к сожалению, они
никак не тонут -
на поверхности
их специальность
и призвание…
Но закашляйся,
холуйское вранье!
за высокими
словами -
настоящее!
Очень тихое порой,
то летящее
в кипении
и грохоте!
больное до слез,
то неслышное,-
всегда мое,
до самой крохотки.
высокие слова,
как сына,
вырастил.
с собственной судьбою
каждое в отдельности,
выстрадал!
Даже больше -
я придумал их
исповеди они,
Пусть бушует в каждой строчке
невзрачные
тетрадные листики
вместе с хлебом
лягут к людям
Чтоб никто им не сказал:
«Угомонись!..»
Чтобы каждый
им улыбкой
Потому что создаем мы
Коммунизм -
величайшую
на свете!
будет на земле от счастья
Я мечтаю,
что когда-нибудь
не построчно получать,
а посердечно:
хоть одно,……
за строку.
Мы - камни
в фундаментах
ваших плотин…
Ход истории
и необратим.
Но опять мы встаем
из дымящихся
живые, как совесть.
как хлеб.
Молодые,-
как самая ранняя
не верили
Мы плевали
Мы смеялись над богом!
Сами были
И планета
гудела у нас под ногами…
Каждый день приносил
новостей.
Целовали мы теплых,
сопящих детей.
Уходили из дома
веря в сердце свое,
в руки свои…
Сомневались мы?
Тосковали мы?
называли свои города
именами любимых.
И, жизнь торопя,
открывали
утверждали
Выходили со смертью -
один на один…
Мы - камни
в фундаментах
ваших плотин.
Но у этих спокойных, молчащих камней
было столько
пронизанных радостью
Было столько любви,
было столько мечты!..
с планетой своей говорили
несли самолеты.
Везли поезда…
Жаль, что времени
нам не хватало
никому не давали
благословенную
Оборвав свою песню,
закончив пути,-
семенами ложились,
чтоб завтра
Мы мечтали о том,
как вы станете жить.
И от будущих дней
нас нельзя
отрешить.
спокойны за вас
Мы обнять вас
фундаменты
ваших плотин.
Я пишу письмо в тридцатый век.
Без особенных
подробностей…
«Размахнулся человек!..
приятель,
не помри от скромности!
Фантазируй!
Взялся удивлять -
так удивляй!.,
Но зачем в тридцатый?
Что уж ты
стесняешься?
В пятисотый!
В тысячный!
Чего там?!..
а если бить наверняка,-
ты б дожил
до будущего
в грядущие века.
Сможешь?..»
Я не знаю…
Надо разобраться
эпистолярный жанр
только он
не нужен никому.
Только он
никем не будет
Ты об этом
человек?..»
И некогда мне
Я пишу письмо
в тридцатый
счастливые,
живущие в трехтысячном,
как в двадцатом веке -
притихшее,-
Человечество
глядит в лицо
Почему мне это
Почему мне в это
верится?..
На последнем берегу -
Человечество…
Позабыты все цари
и все правительства.
Позабыты
рассуждения о вечности…
На последнем берегу -
Человечество.
А над миром остальным -
стронция.
Никому не повезет,
не поздоровится.
Надвигается
бескровное месиво…
Речь идет
не о годах.
о месяце…
Все мечты о чуде будущем
И осталось только прошлое.
Много прошлого.
Чуть-чуть
настоящего.
Непонятного.
Хрупкого.
Пустячного.
А рассветы
загораются
бледные…
Наступает все последнее.
Последнее!
последняя весна
Никогда еще
такой весны
Никогда еще
не цвели ландыши.
И запуталась роса
в травинках радужных.
И в реке -
Течет река
Все последнее,
последнее,
последнее.
кончается.
дожидается…
А в больнице
мальчишка
рождается.
рождается -
красавец
рождается!
И плюет на все!
не считается.
Заявляет о самом себе
радостно!..
На него врачи глядят
с горькой ласкою.
Облака плывут над ним.
Доверчиво…
На последнем берегу -
Человечество.
И над мертвою землею -:
солнце медное.
С океана дует ветер.
Медленно.
И проклятия
становятся нелепыми…
ничего не было)
И Эйнштейна
И не было
И не было сполохов.
И танца «барыня».
И грамматики.
И пороха.
И никто не сохранит
в людской памяти,
что такое бог.
на паперти.
трепетный.
Что такое сои.
И листья.
И лебеди.
И не будет
ни спасителей,
ни спасшихся…
Ночь длинна и черна.
До того черна,
что можно
запачкаться,
если руку протянуть
из окна…
счастливые,
живущие в трехтысячном,
хоть на миг себе представить должны,
как. в двадцатом веке,
притихшее,
Человечество
глядит в лицо
Переполнена
немирными
заботами
до сих пор предгрозовая
и запомните:
на два лагеря
разделена!
До предела
напряженные
Под прицелами ракет -
Красный флаг
над лучшей частью
очень многим в мире
Но прислушайтесь
разгневанному:
жаждой жизни
напоена!..
письмо мое писать
было б некому,
если б в мире
победила
Человечество
Человечество
не хочет лечь
И когда вы на земле
берегите,
землю свою!
Да сбудется любовь,
пронизанная
Звенящая
над веком,
да здравствует
Которой все
и горенье!
перешагнула
Перенеслась
в грядущее
изобрели.
Но все равно,
Судьбою становясь,
она застигла
Она застигла
повторится вновь!
человек -
холодным
страшней.
побледнев,
склоняются
пред ней!
Она царит
Ее невнятный
Да здравствует любовь,
пронизанная
Да здравствует
обнявшаяся
в каждом новом
и непокорна,
как песня к горлу!
Над городами,
над тишиной -
звездные точечки..
спящая рядом со мной,-
женщина рядом со мною
сухо и часто.
Будто она
основывая
Ни пробужденья,
ни света,
ни сумерек -
как не бывало!.,
Вдумайтесь,
сколько грядущих
основала!
Сколько свиданий,
сколько рождений,
сколько закатов!
непонятных,
жарких постелен,
загадок…
Сквозь дымчатые облаке
выгнутся
проснувшись,
протрут глаза
внуки и правнуки,
Заполнит комнату запах
В женщине,
спящей рядом со мной,
дремлете
В женщине этой
затеплилась
В сером окне,
к стеклу прикасаясь,
выгнулась ветка…
Каждому в мире
отыщется.
найдется…
Но в котором из тех,
кто рожден
в трехтысячном,
кровь моя
Кто же он -
родственник мой
в вашей стране?..
спящая рядом со мной,
стонет во сне.
от пола до потолка.
Хочется пить…
Мы будем жить на земле
будто плаванье
слово: «Люблю!».
медлительные
тороплю -
каменные
лунный луч
А у нашей любви
четыре крыла,
вынь да положь!
И ни одного
Но если та,
вздрогнет вдруг
муки свои
я зубы стисну
и прохриплю:
Ну, как живется вам
в тридцатом веке?
Кто из людей планеты
Какие Сириусы,
какие Веги
в орбитах
ваших беспокойных
А как Земля?
помнится?
Все счастливы?
Все сыты?
Всем тепло?..
Материки -
от полюса до полюса -
цветущими садами
Невиданных
великолепье,-
все о хлебе
да о хлебе?!
Я с детства
уважаю хлеб
«Спасибо!» -
говорю ему
заранее…
Но, после стольких тягот
Коммунизм -
большая жральня,
сплошной
желудочно-кишечный
Неужто вы
одержимы?!
Добавочными ужинами
бредите?!
Работают
серьезные
тупеете?!
жиреете?!
Невозможно так!
Придуманная
Ведь если допустить,
хоть на мгновенье,
все смешно тогда!
что мы болеем
общей болью
и нам пути иного
что мы для вас
И даже то, что
победим,-
никогда не станете!
Дорога ваша
не рассмешит.
незнакомые мечтатели,
вам будет тоже
очень сложно
Придется вам
и тосковать нежданно,
и вглядываться
в новые века.
И разбираться
в неприступных
которые не снятся нам
Знамена наши
перейдут
к потомкам,
бессмертным цветом
Еще краснее будут пусть!
Но только,
чтоб не от крови.
не от стыда.
в верности
поклянясь,-
о Владимире Ленине
что главное
разгибаясь под ношей,
вырывается мир
Начинаются
с подножий.
Начинаемся
немало столетий
и вместили в себя
всех прошедших
восстаний!
всех Парижских
Неуступчивы.
Вечно заняты.
почти без дорог…
На истории
указателей:
«Осторожно!
поворот!..»
Повороты встречались
пробирающие, как озноб.
Даже самых сильных
пошатывало.
валило с ног!
сомнения.
опасности,
с четырех
надвигались
была на планете
которую создал
готов за нее
поручиться
перед будущим
наверняка!
на пульсе Отчизны -
ленинская
ровесник всех поколений.
Житель Праг,
Берлинов,
По широким
ступеням
столетий
поднимается Ленин
Представляю
яснее ясности,
как смыкают
ленинской гениальности,
ленинской чистоты.
а множество!
Вырастающие,
как леса.
И по всей Вселенной
для этого
мы и трудимся.
Терпим холод.
Шагаем в зной…
Ведь еще только начал
раскручиваться
и раскачиваться
шар земной!
Прозвучи,
сигнал наступления!
яростное,
будто молодость,-
Завидуйте нам!
Завидуйте!
никогда не увидите
того, что
довелось.
Завидуйте яростным,
полуголодным,
счастливейшим
временам!
Завидуйте
нашим орущим
в которых
«Интернационал» !
свистел в ушах.
светилась в восторге!..
Мы сделали
завидуйте нам,
Не стоит хитрить,
будто мы вам
не очень завидуем.
Но зависть такая
бессильной
не кажется пусть!
Уже прогудели
сквозь время
басовитые!
Все точно.
Планета Земля
отправляется
Товарищи
дальнего века!
Родные товарищи!
Завидую я
послезавтрашним краскам
завидую морю,
вечерней заре
остывающей,
дорогам степным,
по которым проходите
Завидую солнцу,
обожжет ваши лица.
С нездешнею грустью
гляжу на любую
Но мы еще
Вы слышите?
повторимся
в три тысячи первом -
запомните это! -
Появимся запросто.
«Здравствуйте!» -
скажем векам.
Такие ж, как прежде,-
восторженные
и безусые.
Мы вашим,
доверим бессмертье -
свою Революцию!
Владимир ОРЛОВ
СОЛЕНЫЙ АРБУЗ
Продолжение. Начало см. в № 9 за 1963 год.
Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.
Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу.
А если не за что?
Букварь остановился.
Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.
Нет, им нельзя верить, этим словам! Нельзя!
Ты что, очумел, что ли? Я кричу, кричу…- схватил Букваря за локоть ватника худой, костлявый парень. У него была мокрая губа, и он часто шмыгал носом.- Где тут брод через Канзыбу?
Там.- Букварь махнул рукой в сторону Канзыбы и, повернувшись, пошел от парня, пошел по своей трехчасовой дороге.
Погоди! Где ж я его найду? Я ж из Минусинска…
Парень держал Букваря за мокрый рубчатый локоть ватника и не отпускал. У него были ноющие, испуганные глаза и тонкие плаксивые губы неудачника.
Покажи,- жалостно попросил парень. Букварь машинально повернул за ним и увидел, что идет по грязи, увидел, что впереди, метрах в тридцати от них, стоит новенький «ЗИЛ» с серо-зелеными бортами.
Я ж ничего тут не знаю… Из Минусинска я…
«ЗИЛ» продвигался медленно, парень ерзал на сиденье, матерился и все оборачивался в сторону Букваря.
Я скажу.
«Конечно, Кешка любит врать,- думал Букварь.- Но О"Н не так относится к Николаю, чтобы врать о нем». Букварь почувствовал, что Даша ему неприятна, хотя он совсем и не знал ее. Но, наверное, та, если та существует, похожа на Дашу, и у нее, наверное, такая же толстая коса. И Букварь вспомнил другую машину, и другого шофера, и слова: «Все такие, вое так просто…»
- …и этот пристал и тот. Орут. До вечера. Сообщить обо всем Дьяконову!.. Ну и сообщайте сами!
Кому? Что? - спросил Букварь.
Я ж говорю, они одурели. По такой погоде добраться к Дьяконову! Знаешь Дьяконова?
Откуда? Что я ему, родственник, что ли? Знаю, что за Канзыбой. Взрывники.
Шофер снова стал материться, и его тонкие губы вздрагивали от обиды. Ругался он так, словно ныл, словно ему всегда не везло, и сегодня не повезло, и никогда не повезет.
…Надо будет отвести Николая из палатки к мокрым еловым пням или к тем камням, откуда хорошо слушать Канзыбу, и поговорить с ним так, чтобы Ольга ни слова не узнала. Но там, на камнях или у пней, будет темно, и он не сможет посмотреть в глаза Николаю, а без этого он ничего не узнает.
- …Кустов с меня шкуру сдерет, чтоб он…
А если Николай засмеется или начнет улыбаться, он, Букварь, тоже не сможет не улыбнуться, не заставит себя.
Теперь налево,- сказал Букварь.
Кешка сидит сейчас со своим розовым полотенцем и, причмокивая, пьет янтарный медовый квас. Он должен сидеть так шесть часов, шесть долгих часов, чтобы Букварь смог вернуться и расквитаться с ним за гее. За того шофера. За Зойку. За Николая.
Ну? - спросил шофер.- Как насчет переправы?
Букварь поднял глаза и вздрогнул от неожиданности. Он рванул ручку дверцы и выпрыгнул на дорогу. Бежал по мокрым камням съезда, слышал, как топочут сзади сапоги шофера, бежал, пока не остановился в пяти метрах от воды.
Канзыба взбесилась. Гнала мутную коричневую воду, рвалась к Кизиру, расползалась от бешенства , леденила стволы деревьев, ломала ветви, быстрая, широкая, в добрых двести метров.
Еще позавчера,- сказал Букварь,- в сапогах переходили.
Как же быть? Как же я…
Шофер шмыгнул носом, испуганный и жалкий.
Букварь стоял в пяти метрах от воды и не мог оторвать глаз от коричневой летящей реки. Пришел день Канзыбы. Целый год ждала она, когда ледяные горные потоки сделают из нее настоящую, широкую реку, готовую гонять пароходы. И вот, когда этот день пришел, Канзыба хотела, чтобы все: люди, тайга и звери в тайге - увидели, какая она, услышали, какая она, почувствовали, какая она. И она ревела, брызгами расшибалась у камней, гнала бревна, траву, цветы и расползалась, расползалась от бешенства и жадности.
Темно-зеленая тайга стояла на сопках, по берегам, притихшая, настороженная. Словно побаивалась, что эта чертова Канзыба выкинет такое, о чем придется помнить долгие годы, хранить эту память в стволиных кольцах.
Как же быть? Как же…
Ждать,- сказал Букварь.
С меня же шкуру сдерут…
Дня четыре…
Букварю стало жалко шофера, и он сказал:
Метров через четыреста был еще брод.
Конечно, и там, наверное, Канзыба стала уже судоходной, и шофер должен был это понять, но он ухватился за соломинку.
Кустов сказал мне,- уже в машине, уже на ходу объяснял шофер,- хоть вплавь, но доберись!
Ну-ну,- сказал Букварь.
Ему стало смешно, когда он представил человека, пытающегося переплыть это летящее мутное море.
Вчера двое на машинах хотели через Тубу,- начал шофер.
У одного были пряники?
Пряники…- сник шофер.
Сворачивай.
Тот берег был низкий, и вода плескалась у самой дороги к взрывникам. Еще позавчера от этой дороги до берега надо было шагать и шагать.
Понял? - спросил Букварь.
Как же мне быть?..
Ничем не могу помочь. Мне надо идти. Букварь вспомнил о своей цели и о том, что ему еще нужно будет вернуться на Тринадцатый километр, где сидит Кешка со своим розовым полотенцем.
Мне надо идти.
Он пошел по размытой дороге вверх, но шофер догнал его и снова схватил за рубчатый локоть.
Постой! А как же я?
Пошли ты к черту своего Кустова!
Как же быть?..
Через четыре дня.
Дьяконов сегодня взорвет скалу. Или завтра… Шофер медленно опустился на мокрый камень и застыл, сложив руки на коленях.
Это все проектировщики,- пробормотал он,- это все проектировщики…
Букварь почувствовал, что этот ноющий человек, напуганный каким-то Кустовым, вызывает у него брезгливость .
Слушай, брось ныть! Поезжай обратно и передай своему Кустову привет от Канзыбы. И от меня.
- …пришла телеграмма из Москвы. Отменить взрыв. Полотно пройдет ближе к Канзыбе…
Как тебя зовут? - спросил Букварь.
Николай…
Николай сейчас сидит за столом. За зеленым щербатым столом. И все сидят за столом. И Ольга разливает горячие щи. А Николай смеется и подмигивает Ольге.
Знаешь, пошли вы все к черту! И ты и твой Кустов! У меня есть дело.
Он пошел, и снова шофер схватил его за мокрый рубчатый локоть.
Телефонная связь нарушена с Дьяконовым…
«Значит, Зименко сидит сейчас у Дьяконова,- подумал Букварь.- Если бы встретить его и сказать ему: «Знаешь, есть у меня друг…»
Пойми,- сказал шофер,- я же не для себя. Не потому, что боюсь Кустова… Ты не думай. Но зачем взрывать скалу, а потом неделями снова возить аммонал, мучиться, чтобы взорвать другую…
Это ни к чему,- сказал Букварь.- Только чем же я могу тебе помочь?
Шофер опять устало опустился на мокрый камень. Сказал глухо:
Знаешь что…- подумав, сказал Букварь. Шофер поднял голову. Букварь расстегивал ватник, и черные кружочки пуговиц быстро выскакивали из прошитых петель. Букварь сказал:
Подержи.
Шофер взял ватник и, глядя под ноги, думая о чемто своем, пошел за Букварем. Они спускались по размытой гальке медленно, потому что Букварь не спешил, шел нарочито спокойно, словно нужно ему было еще раз проверить, какого цвета в Канзыбе вода. Без ватника было холодно, и по коже бежали мурашки. Букварь ступил в воду, ржавая вода стала бить по сапогам, злая, настойчивая, хотела испугать его, отбросить, свалить. Букварь подумал, что в сапогах у него ничего не получится.
Он отступил на несколько шагов и на гальке, перемешанной с потемневшим песком, стал стаскивать сапоги. Портянки были мокрые и черные, и Букварь удивился тому, что сапоги успели промокнуть. Канзыба шумела чуть-чуть потише, будто довольная, что он вышел из ее воды. Шофер стоял молча и вдруг очнулся.
Ты чего?
Ты брось! Не надо! Это ты из-за меня…
Почему из-за тебя? - обиделся Букварь.- Просто зачем на самом деле взрывать не ту скалу?
Он стоял, переступая с ноги на ногу, потому что камни леденили ему пятки. Он улыбался. Шофер был старше, но Букварь смотрел сейчас на него сверху вниз, как на ребенка, и улыбка у него получалась покровительственная. «Вот так же смотрит на меня Николай…»
Нечего время тянуть,- нахмурился Букварь,- у меня еще есть дело.
Погоди,- сказал шофер,- тогда возьми записку. От Кустова. Без нее нет смысла…
Букварь пошарил в ватнике, вытащил комсомольский билет, упрятал записку Кустова, отпечатанную на машинке, в хлорвиниловую обложку и засунул билет в карман ковбойки.
Ну, ладно.
Опустив глаза, стараясь не глядеть на бесновавшееся перед ним ржавое море, он пошел к воде. Он не любил входить в холодную воду.
Букварь думал, что ему скорее нужно войти в воду, в мутную, быструю воду, и тогда станет тепло, и тогда не будет на длинных ногах мурашек. Во всяком случае, их уже не увидит шофер.
Ему никогда не приходилось стоять в ледяной воде. Он знал, что такое кипяток. Сейчас он стоял в кипятке. Он стиснул зубы и скрипел зубами. Он не шагал - он медленно передвигал ступни вперед, и кипяток хватал кожу все выше и выше. Он не чувствовал, что у него под ногами - камни или песок. Он чувствовал только ожоги. «Долго так будет жечь?» - подумал Букварь.
Он прошел еще один метр, и его сбило с ног.
Обожгло всего, но уже через мгновение Букварь не помнил об этом. Он ничего не помнил. Канзыба схватила его, крутила, волокла, била о что-то мягкое и твердое, совала в рот свою грязную, ломившую зубы воду. Нори у Букваря тащились по дну. Он толкнул ногами убегавшее дно и, спружинив, вынырнул на поверхность.
Слева по берегу бежал шофер. Он размахивал руками и что-то кричал. Его несло назад, он бежал на месте и становился маленьким. Назад несло тайгу, несло берег и скалы на берегу.
«Это меня несет,- подумал Букварь,- как бревно. И так донесет до Игарки, а потом и до Ледовитого…»
Слева проплыла скала и спрятала шофера, продолжавшего бежать на месте.
«Главное, что я держусь. Что я оттолкнулся ото дна».
Надо было плыть, надо было перечеркнуть бешеную Канзыбу, перечеркнуть всю ее от берега до берега. Букварь повернулся в воде, теперь его несло лицом к правому пологому берегу. Он пробовал плыть кролем, опустив глаза в воду, работал прямыми, чуть согнутыми в коленях ногами, плавно выносил из воды руки с расслабленными кистями.
