Сатиры. Кантемир сатиры. Анализ стихотворения «К уму своему

Окт 21 2010

Антиох Дмитриевич Кантемир родился в семье молдавского господаря, или правителя, в 1708 году. Отец писателя Константинович заключил союз с Петром I, стремясь освободить свою страну от турецкого ига. Но Прутский поход 1711 года был неудачным, вследстие чего семья навсегда оставила солнечную Молдавию и переехала в Россию.
Антиох с детства прекрасно знал итальянский, греческий, латинский, английский и французский языки, а русский с младенчества был для него родным. С 1725 года Кантемир находился на военной службе, но главным занятием для него в это время была литературная деятельность: он много читал и переводил, сочинял любовные песни. С 1729 года он становится известен как стихотворных сатир, политически злых и точных по цели, хотя ни одна из них не была напечатана при жизни автора: они распространялись в списках и были очень популярны.

В 1730 году Кантемир начал писать эпическую поэму «Петриды», посвященную Петру I, которая так и не была закончена. В это же время он перевел книгу французского писателя Б. Фонтенеля «Беседы о множественности миров», в которой излагались научные идеи, многим церковникам казавшиеся крамольными. Перевод долго не печатали, он вышел в свет только в 1740 году.

Уже первая сатира Кантемира обратила на себя внимание архиепископа Феофана Прокоповича, который был деятельным сподвижником Петра I и в своих проповедях всегда поддерживал его преобразования. В дальнейшем Кантемир сблизился с «ученой дружиной» Феофана -кружком образованнейших людей своего времени, среди которых был, в частности, историк В. М. Татищев.

Как и Феофан Прокопович, Кантемир принял активное участие в событиях 1730 года, сопутствующих возведению на престол Анны Иоанновны. Однако очень скоро пришло разочарование, так как Антиох и его друзья убедились, что императрица не стремится продолжать реформы Петра II, в частности его просветительскую деятельность.
В 1731 году Кантемир был назначен русским послом в Лондон и навсегда уехал из России. С 1738 года он, также в качестве посла, находился в Париже. За границей Кантемир не оставляет своих литературных занятий, он продолжает писать: сочинил три новых сатиры; существенно переработал текст первых пяти, созданных еще в России; переводил Анакреона и Горация, вел обширную переписку.

Он написал трактат «Письмо Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских», составив имя автора из букв собственного имени и фамилии.

Это был отклик на публикацию в 1735 году трактата В.К. Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Кантемир обсуждал вопросы русского стихосложения, отстаивая силлабический принцип, основанный на одинаковом количестве слогов, но считал необходимым ритмизировать стих с помощью цезуры - паузы среди строки. Именно таким стихом написаны его сатиры в переработанной редакции.

А. Кантемир неоднократно пытался напечатать свои сатиры. Но впервые опубликованы они были только после его смерти, в 1749 году, причем в переводе на французский язык. В России сатиры Кантемира стали доступны читателям лишь в 1762 году.
Сатира I на хулящих учение, созданная в 1729 году, называется «К уму своему». Автор «прославляет» невежество и глупость, объясняя, что от ума все проблемы и несчастья.
Начинается сатира обращением к уму, чтоб он не трудился напрасно, ибо славы и почета можно добиться, не потея и не томя себя трудом. Напротив, тем, кто трудится, плохо в этом мире, всяк ими гнушается:

Кто над столом гнется,
Пяля на книгу глаза, больших не добьется
Палат, ни расцвечена мрамором саду;
Овцу не прибавит он к отцовскому стаду.

Далее автор воспевает достоинства правителя Петра II:
Правда, в нашем молодом монархе надежда
Всходит музам немала, со стыдом невежда Бежит его.
И с грустью добавляет:
Но та беда: многие в царе похваляют
За страх то, что в подданном дерзко осуждают.

После оценки роли царя в развитии наук и искусства взгляд Кантемира обращается к церкви и отношению к ней общества, в том числе ученых людей:
Расколы и ереси науки суть дети;
Больше врет, кому далось больше разумели;
Приходит в безбожие, кто над книгой тает…

Прихожане уже не просто слушают проповеди в церкви, но сами читают Библию и
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину.
Обнаруживается и еще одна вина науки.
Силван считает, что учение вызывает голод, потому что прежде, «не зная латыни», жили
Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;
Гораздо в невежестве больше хлеба жали;
Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.

И ни к чему пытаться понять суть и причину вещей и явлении, ведь от этого не прирастет грош, нельзя узнать, сколько крадет дворецкий и приказчик, как прибавить воду или число бочек с винного завода. Знание свойств руд, «различие злата, серебра, меди», трав и болезней - это все ложь.
К чему звезд течение числить, ни к делу,
Ни кстати за одним ночь пятном не спать цела,
За любопытством одним лишиться покою,
Ища, солнце ль движется или мы с землею?
Зачем, если в часовнике написано «число месяца и час солнечного восхода»?
Поделить землю на четверти мы сможем без Евклида,
без алгебры знаем, сколько копеек в рубле.
Силван одно знание слично людям хвалит:
Что учит множить доход и расходы малит.
Зачем трудиться, если от этого не толстеет карман? Это просто вредное безумство.
Силвану подпевает румяный Лука:
Наука содружество людей разрушает.

Не стоит уходить от общества друзей ради книг, ведь мы должны проводить в веселье и пирах, поскольку «вино - дар божественный», оно сближает людей, дает повод и для разговора, веселит, снимает тяжкие мысли, слабых ободряет, жестоких смягчает, угрюмость отводит, влюбленных соединяет. Но как долго жить в тиши и праздности? Ведь народная мудрость гласит: «Делу - время, а потехе - час». Но, увы, автор вовсе не собирается вести трезвую и праведную жизнь:

Когда по небу сохой бразды водить станут,
А с поверхности земли звезды уж проглянут,
Когда будут течь к ключам своим быстры реки
И возвратятся назад минувшие веки,
Когда в пост чернец одну есть станет вязигу,
Тогда, оставя стакан, примуся за книгу.

А Медор огорчен, что много бумаги уходит на письмо и печатание книг, что фунт доброй пудры не сменяет на Сенеку, а и Цицерон ценятся дешевле сапожника и портного.

Эти речи автор слышит каждый день, потому призывает ум «немее быть клуши».
Зато «щеголь, скупец, ханжа» злобно ругают науку, умные люди имеют право их не слушать, но, напротив, эти речи запали им в душу, а истину мало кто любит.
Можешь быть епископом - много ума для этого не надо: уберися в рясу, повесь крест на тело, «клобуком прикрой главу, брюхо - бородою» и благословляй всех направо и налево. А самое главное - заботься о доходах церкви.

Хочешь быть судьей - надень парик и брани всех, кто пришел с пустыми руками. Во время процесса можно спать. Забудь про закон, уставы, права; главное - «крепить приговоры», никому не сочувствуя. Автор сожалеет, что ушло то время, когда над всем царствовала мудрость:
Златой век до нашего времени не дотянул роду;
Гордость, леность, богатство мудрость одолело.

А теперь невежество поднялось выше науки, оно «под митрой гордится, в шитом платье ходит», заседает в суде, командует полками. А наука «ободрана, в лоскутах обшита», изгнана из домов, с ней не хотят знаться, не водят .
Все кричат:
Никакой плод не видим с науки,
Ученых хоть голова полна - пусты руки.
В обществе ценится тот, кто играет в карты, знает изысканные вина, танцует, одевается со вкусом. Он с младых лет мнит себя достойнее семи мудрецов. Прочие же, даже знающие некоторые элементы науки, ропщут на жизнь за то, что ничего в ней не добились: церковник не стал епископом, воин - полководцем, писец - юристом. Зато тому, кто имеет в роду семь бояр и владеет двумя тысячами дворцов, уметь читать и писать вовсе не нужно. Завершается сатира обращением к уму:

Таковы слыша слова и примеры видя, Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Те знания, что тебе дала мудрость, храни в себе и про себя рассуждай о пользе наук; если же вздумаешь об этом поведать свету, то вместо похвал можешь «достать хулу злую», то есть порицание от других людей за смелые и разумные мысли.

Кантемир был одним из создателей новой литературы. «Сатиры» Н. Буало послужили для него образцом жанра, но по содержанию и проблематике его связано с русской действительностью и отечественной сатирической традицией. Как и его предшественники, Кантемир писал силлабическим стихом, не боялся использовать просторечные слова и выражения. Он правдиво и достоверно изображал быт и нравы своей эпохи.

Сатирик высмеивал боявшихся просвещения священников и бояр, противников петровских реформ и смело осуждал этих знатных бездельников, которые «одним благородием хвастают», но не могут похвалиться «добрыми делами».

В литературном наследии Кантемира главное место занимают сатиры. Их всего девять: пять написанных до отъезда за границу (1729-1731) и потом (1736-1737) переработанных в Лондоне и три сатиры (VI, VII, VIII), задуманных и написанных в Париже (1738-1739). Так называемая IX сатира, известная только по одному неисправному списку, не вошедшая ни в одно из старых изданий и опубликованная только в 1858 г. , названа так условно; по темам (особенно близким к темам проповедей Феофана), по языку, стилю, стиху ее несомненно надо отнести к первой группе и датировать 1731 г. Переработать эту сатиру, одну из самых содержательных, Кантемир за границей не успел.

Построение сатир Кантемира обычно единообразно. После вступления (представляющего чаще всего обращение, например, к уму своему, к Феофану, к музе, к солнцу и т.д.) Кантемир сразу переходит к живым примерам, которые, следуя один за другим, составляют галерею литературных портретов, связанных почти без переходов простым порядком звеньев. Отсюда типичное для Кантемира двойное заглавие; первое определяет обращение, дающее рамку всей сатиры; второе относится к признаку, по которому подобраны сатирические портреты. Так, например, «К уму своему (на хулящих учение)»; «К архиепископу новгородскому (о различии страстей человеческих)»; «К солнцу (на состояние света сего)»; «К князю Н.Ю. Трубецкому (о воспитании)» и т.д. Обычно бросается в глаза чисто формальное значение обращения; в более слабых по построению сатирах оно низводится до степени простого литературного предлога; но даже в такой классической сатире, как третья, вопрос, заданный Феофану во вступлении (чем объясняется бесконечное разнообразие и несходство человеческих страстей?), вопрос философского порядка, остается без ответа и, следовательно, поставлен был только композиционно. Действительным содержанием этой блестящей сатиры является цепь портретов людей, одержимых разными страстями.

Несогласованность рамок построения и портретно-сатирического содержания выражает двойственное литературное происхождение сатир Кантемира. Построению он учился у Буало. Обращение в I сатире к своему уму явно восходит к IX сатире Буало «A son esprit» (1667), обращение к Феофану (в III сатире) – ко II сатире Буало «А Моliere» (1664). Между тем сами портреты связаны с Буало лишь отдаленно; они принадлежат в большинстве русской жизни, продолжая в то же время сатирическую галерею, намеченную и в проповедях Феофана, и в западной литературе; они соотносятся более поздней, чем Буало (а для Кантемира современной ему), стадии в развитии европейской сатиры. Метод портретной галереи, например, у Кантемира преобладающий, как раз почти никогда не встречается у Буало, зато постоянно применен в «Характерах» Лабрюйера (1687), в замечательной книге, представляющей переходную стадию от классицизма к просветительству XVIII века. Условные имена героев в сатирах Кантемира (Хрисипп, Клеарх, Лонгин, Иркан, Медор, Критон, Тиций и т.д.) придуманы тоже по образцу имен у Лабрюйера (а иногда прямо у него взяты). Более того, Кантемиру известна та новая моралистическая литература английского образца, которая в начале XVIII века была одним из самых передовых явлений в европейских литературах. Английского языка он (до лондонского периода) не знал, но в его дневнике 1728 г. названы «Новый французский зритель», «Мизантроп» (том II) и «Современный Ментор», т.е., очевидно, французские моралистические журналы, возникшие по образцу знаменитого, «Зрителя» Стиля и Адиссона. Впрочем, и без этого точного указания на осведомленность Кантемира в новейшей западной морально-просветительской литературе мы имели бы научное право усомниться в справедливости традиционной точки зрения, связывающей Кантемира связывающей Кантемира с Буало (и с римскими сатириками). Эта точка зрения возникла только потому, что исследователи, исходя из стихотворной формы сатир Кантемира (действительно восходящей к образцу сатир Буало) и из некоторых отдельных мест, представляющих переложение знаменитых пассажей Буало (или Ювенала), не обратили внимания на более важные обстоятельства: во-первых, Буало не современник Кантемира; он умер в 1715 г.; для поколения Кантемира он уж не живой литературный факт, а именно бесспорный «образец», давно канонизированный и приравненный к римским классикам сатиры; во-вторых, сатиры Кантемира отличаются от сатир Буало как раз той чертой, которая сближает Кантемира именно со Стилем, Адиссоном и их континентальными последователями; в противоположность Буало Кантемир охвачен пафосом литературной борьбы за реальное улучшение русской жизни; он хочет реально содействовать просвещению и гражданскому воспитанию русского народа, подобно тому, как англичане, преемники буржуазной революции 1640-х годов, стремились дискредитировать аристократию, парализовать ее развращающее влияние на нравы буржуазии и мещанства, в чем достигли значительного успеха; к тому же в русских условиях 1730-х годов стремится и Кантемир. Сатиры Кантемира, таким образом, не только хронологически, но и по историческому своему месту современны общеевропейскому процессу развития буржуазного морализма, т.е. относятся к самому передовому явлению в европейской культуре первой половины XVIII века. Кантемир в этом отношении – первый русский представитель направления, типического для Европы, направления Адиссона и раннего Вольтера, направления непосредственно реформаторского и, следовательно, далеко ушедшего вперед от изображения универсальных «недостатков человечества», обычной темы сатир Буало.

Белинский говорил в 1845 г., что «развернуть изредка старика Кантемира и прочесть которую-нибудь из его сатир есть истинное наслаждение». Белинский же говорил, что Кантемир переживет немало литературных знаменитостей, классических и романтических. Это мнение и это предсказание оправдались. Современный читатель чувствует в Кантемире человека, для которого талантливое изображение того, что есть, нравов и пороков своего времени, всегда подчинено высшей цели борьбы за лучшее и проповеди лучшего, чувствует, иными словами, пафос просветительства и ясно различает печать личности, не стершуюся доныне. Между тем какая нужна степень филологической специализации, чтобы различить личность старых виршевых поэтов, даже таких, как Симеон Полоцкий! Это значит, что Кантемир – первый русский писатель в современном смысле слова, оправдывает установленный Белинским и вошедший в традицию обычай начинать Кантемиром обзор новой русской литературы (хотя это и не совсем точно с точки зрения истории русских литературных стилей). В статье о Кантемире (1845) Белинский писал: «Кантемир не столько начинает собою историю русской литературы, сколько заканчивает период русской письменности. Кантемир писал так называемыми силлабическими стихами – размером, который совершенно не свойственен русскому языку; этот размер существовал на Руси задолго до Кантемира… Кантемир же первый начал писать стихи, также силлабическим размером, но содержание, характер и цель его стихов были уже совсем другие, нежели у его предшественников на стихотворческом поприще. Кантемир начал собою историю светской русской литературы. Вот почему все, справедливо считая Ломоносова отцом русской литературы, в то же время не совсем без основания Кантемиром начинают ее историю».

У Кантемира есть прежде всего дар литературного зрения. Он видит жесты, навыки, действия, характеры изображаемых им людей. В III сатире есть замечательный портрет бескорыстного сплетника, разносчика вестей Менандра. Он с утра толкается среди людей, чтобы первым узнать, какой вышел новый указ, что привез гонец из Персии, а то просто,кто женится, кто проигрался, кто умер:

Когда же Меландр новизн наберет нескудно,

Недавно то влитое ново вино в судно

Кипит, шипит, обруч рвет, доски подувая,

Выбьет втулку, свирепо устьми вытекая.

Портрет написан так талантливо, что и сейчас видишь московского сплетника 1730-х годов и слышишь интонации его речи. Но Кантемир не просто показывает остроту своего пера. Над всеми сатирами, вместе взятыми, витает один образ, оставшийся неназванным, отчасти обрисованный в VI сатире, образ человека, серьезно относящегося к цели человеческой жизни и нашедшего эту цель в выполнении долга перед обществом. Создание этого образа через противоположные образы глупых, порочных и презренных людей является величайшей нравственно-просветительской заслугой Кантемира. Все его сатиры проникнуты также общим чувством нравственной скорби о низком уровне достоинства и нравственности современников поэта. В иных случаях боль за людей, потерявших образ человека, внушает сатирику такие поразительные эпизоды, как, например, картина повально перепившихся в Николин день жителей города, на улицах которого лежат вповалку сотни мнимых румянолицых трупов (в V сатире). Негодованием и болью внушен выпад против Академии наук (в так называемой IX сатире), члены которой, забыв, для чего Петр задумал учреждение Академии, заняты соблюдением церемониала академической жизни, а не распространением серьезных наук в гостеприимно приютившей их стране.

Эти черты общи более или менее всем сатирам, но внимательное изучение показывает, что каждая отдельная сатира Кантемира всегда связана с определенной минутой в истории страны, с положением дел именно в эту минуту, благодаря чему общие просветительские идеи поэта (борьба за науку, за увеличение числа просвещенных и граждански честных людей) никогда не превращаются в отвлеченную схему. Каждая сатира Кантемира (особенно первые пять, писанные до отъезда за границу) является историческим документом реальной политической борьбы его времени; в сатирах Кантемира заключены резкие выпады против определенных лиц, представителей враждебной прогрессу партии: так, например, в примечаниях к I сатире сам Кантемир указал, что изображение в ней епископа – это портрет епископа Георгия Дашкова, главаря церковной реакции в конце 1720-х годов; вот как он нарисован Кантемиром:

Епископом хочешь быть? Уберися в рясу.

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет, повесь цепь на шею от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо бородою,

Клюку пышно повели везти пред собою,

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

Трещит, всех благословлять нудь праву и леву;

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

Что в науке? что с нее пользы церкви будет?

Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,

От чего доходам вред; а в них церкви права

Лучшие основаны, и вся церкви слава.

Белинский писал о Кантемире (1845):

... «Содержанием сатир его служит выражение негодования или насмешки, вызванных врагами петровской реформы. Врагов этих было два рода: приверженцы старины, не хотевшие вовсе принять идеи великого преобразователя, и бессмысленные последователи новизны, плохо или даже превратно понимавшие характер преобразования. Кантемир преимущественно вооружается против первых; однако ж есть у него злые выходки и против вторых».

Первая сатира Кантемира (1729) была направлена, как мы уже видели, против реакции, которая была близка к победе; год назад ей удалось добиться разрешения издать запрещенный когда-то при Петре «Камень веры» Стефана Яворского; Феофан и его группа ясно видели грозящую им опасность. Сатира молодого поэта была неожиданной помощью со стороны. Из стихотворного комплимента Феофана видно, как благодарна была сатирику вся «Ученая дружина», видно также («плюнь на их грозы»), как раздражена была церковная партия. Через два месяца написана была (и тоже пошла по рукам) II сатира, представляющая защиту новой правящей группы, выдвинутой петровскими реформами. Кантемир отстаивает в ней петровскую точку зрения на дворянство как сословие, возникшее когда-то из заслуг предков и потому доступное непрерывному обновлению через введение в него новых людей, выделившихся новыми заслугами. Родовитый дворянин, недоброжелательно относящийся к новым людям, отрицает, следовательно, свое собственное право на дворянство, потому что и его предки были когда-то новыми людьми. Ход мысли в этой сатире предваряет будущую социальную философию Сумарокова (оправдание дворянства заслугами). В обстановке 1729 г. гражданская смелость автора очевидна: недаром II сатира тоже стала полулегальным памфлетом. Блестяще написан портрет пустоголового потомка знатных и когда-то заслуженных предков:

Пел петух, встала заря, лучи осветили

Солнца верхи гор; тогда войско выводили

На поле предки твои, а ты под парчею

Углублен мягко в пуху телом и душею,

Грозно соплешь (спишь) пока дня пробегут две доли,

Зевнул, растворил глаза, выспался до воли,

Тянешься уж час-другой, нежишься, ожидая

Пойло, что шлет Индия иль везут с Китая.

…Избит пол и под башмак стерто много мелу.

Деревню взденешь потом на себя ты целу.

Не столько стало народ римлянов пристойно

Основать, как выбрать цвет и парчу и стройно

Сшить кафтан по правилам щегольства и моды.

В промежутке между написанием второй и третьей сатиры произошли политические события 1730-х годов, т.е. восстановление самодержавия Анны Ивановны. Теперь положение «Ученой дружины» стало, несомненно, легче, непосредственная опасность устранена. С этим связан поворот в деятельности Кантемира. Он пишет сатирические басни, полные злых намеков на неудавшиеся замыслы верховников; в одной из них он советует Феофану беспощадно завершить начатое дело и уничтожить угрозу новой возможной вельможной реакции. В незаконченной поэме «Петрида» (1730) Кантемир хотел, по-видимому, нарисовать идеализированный образ Петра как противоположный героям его же сатир образец смелого реформатора и общественного деятеля. Здесь он – продолжатель Феофана, проповеди которого были началом темы Петра в русской литературе. По-видимому, в беседах с Феофаном выработана была большая программа научного и литературного просветительства. Памятником первого является перевод трактата Фонтенеля (1730), а посвящение III сатиры именно Феофану свидетельствует о согласованности действий обоих друзей. Но относительно благоприятное изменение обстановки сказалось в том, что III сатира является, скорее, картиной нравов; она ближе всего стоит к «Характерам» Лабрюйера, и местных русских черт в ней сравнительно меньше. По-видимому, Кантемир, окрыленный победой над верховниками, верит в эту минуту в возможность морального просветительства. По искусству писать портреты (скупого, сплетника, пустоголового модника и т.д.) III сатира (особенно в заграничной переработке) – лучшее из всего, что до сих пор Кантемир писал. Каждый портрет занимает в среднем 30-40 стихов; но такие сравнительно длинные портреты искусно перемежаются краткими, как, например, цитатно знаменитые два стиха о моднице:

Настя румяна, бела своими трудами,

Красота ее в ларце лежит за ключами.

В IV сатире (заглавие которой «К музе своей» и формула зачина: ироническое приглашение к музе – прекратить писание сатир – сознательно напоминают читателю одну из известнейщих сатир Буало) снова намеки на «многих», кому «не любы» его сатиры, а затем цепь портретов этих недовольных, например старообрядца Никона, который пишет обвинение против сатирика в подрыве религии, или чиновников, отказывающих автору в правосудии (по тяжебному делу о наследстве, в котором он был несомненно прав) из мести за нападки на чиновничьи нравы. Какие-то нам не известные, но реальные факты чувствуются в горьких словах:

Кто всех бить нахалится, часто живет битый,

И стихи, что чтецам (читателям) смех на губу сажают,

Очевидно, иллюзии 1730 г. быстро рассеялись, и Кантемир понял, что зло лежит глубже второстепенных отличий режима Петра II от режима Анны Ивановны и что выиграла от восстановления самодержавия во всяком случае не группа серьезных сторонников просвещения и реформ, V сатира (потом за границей переработанная до неузнаваемости) в редакции 1731 г. является, пожалуй, наименее интересной из всех; это – переложение знаменитой сатиры Буало «На человека»; вероятно, Кантемир писал ее как простое упражнение в высоком сатирическом стиле. О действительных взглядах его на русскую жизнь и действительной глубине гражданской боли за низкий уровень русских нравов свидетельствует так называемая IX сатира, а на деле VI, незаконченная и за границей не переработанная: торговля основана на обмане; купец почтенного вида, столь ревностный к церковной службе, что «Пол весь заставит дрожать как кладет поклоны», глядишь, завтра сидит в тюрьме за мошенничество; купец, священник, чиновник отличаются только способами своей нечестности; все говорят о боге, все в глубине души верят в наживу. Сатира писалась человеком, который, наблюдая русскую жизнь, пережил чувство, близкое к ужасу:

Сатира недаром современна тем событиям в жизни Кантемира, которые показали ему, что он, Феофан и Татищев отстранены от реального руководства делами (отказ в назначении президентом Академии наук, вежливая ссылка в Лондон).

За границей наступает шестилетний перерыв (1732-1738) в работе над сатирами, объясняющийся сложными дипломатическими обязанностями и громадной работой ученого характера (изучение древних, знакомство с английской культурой, изучение новой физики). Когда же Кантемир вернется к сатирической поэзии, он будет уже не тем человеком, что в 1729-1731 гг. Прежний идеал активного просветительства сменяется теперь идеалом более кабинетного характера, идеалом мудреца, борющегося не за исправление мира, а за ограждение собственной души от унижающих человека мелких страстей и за просвещение собственного ума. Недаром VI сатира (она же и первая заграничная) озаглавлена: «Об истинном блаженстве». Новый идеал тоже достаточно высок, но это идеал морального оазиса среди царящего в мире зла:

Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,

В тишине знает прожить, от суетных волен

Мыслей, что мучат других, и топчет надежну

Стезю добродетели к концу неизбежну.

Малый свой дом, на своем построенный поле,

Кое дает нужное умеренной воле…

…Где б от шуму отдален, прочее все время

Провожать меж мертвыми греки и латины,

Исследуя всех вещей действы и причины… –

…Желания все мои крайни составляет…

Так старая формула Горация (beatus ille que…) получила (впервые в русской литературе) новый смысл; она стала выражением идеала просвещенного кабинетного убежища от царящего кругом зла.

Понижение политической напряженности мысли Кантемира несомненно. Оно было прямым последствием политического поражения той группы, к которой он принадлежал. Три заграничные сатиры являются, скорее, морально-философскими рассуждениями (например VII сатира «О воспитании»). Все же полного разрыва с прошлым не произошло, если Кантемир перерабатывает свои старые сатиры. Эта вторая редакция литературно, конечно, несравненно выше первой, но устранены иные черты, устаревшие для Кантемира за 7-8-летней давностью. В творчестве Кантемира ясно различаются, таким образом, два отчетливо несходных периода.

Значение сатир Кантемира для развития русской литературы было очень велико. Еще Карамзин, назвав Кантемира «нашим Ювеналом», заметил: «Сатиры его были первым опытом русского остроумия и слога» . Белинский в статье о Кантемире (1845), подчеркивая прогрессивное значение «сатирического направления» в русской литературе, указывает на Кантемира как на основоположника его.

Следует обратить внимание на существенное обстоятельство: сатирические образы, созданные Кантемиром, оставались еще долго жить в русской литературе: с щеголями-петиметрами, дикими помещиками, невеждами, фанатиками-суеверами и др., изображенными Кантемиром, мы встретимся и в сатирах Сумарокова, и в комедиях у того же Сумарокова, и у Фонвизина, и в сатирической журналистике XVIII века; не умерли эти образы и в начале XIX столетия, и еще у Грибоедова и Гоголя мы встретим отзвуки сатирических тем Кантемира.

В сравнении с сатирами прочие стихотворные произведения Кантемира отступают на второй план. Но внимательный анализ обнаруживает и в них решающий перелом между первым, воинствующим, и вторым, культурно-просветительским, периодом его деятельности. В России он пишет ряд колких эпиграмм (всего десять), остроумные басни, представляющие на деле политические эпиграммы против верховников, политическое послание Феофану, в котором (в зашифрованной пасторальной форме) убеждает его в непрочности церковной реакции 1729 г., переводит псалмы (в XVIII веке переложения псалмов часто играли роль философской и политической лирики, в особенности, если перелагались псалмы, говорящие о гордыне сильных или о вере, прибежище человека, униженного могущественными врагами). Все лирические стихотворения 1729-1731 гг. отражают политическую обстановку этих лет и полны намеков на события и лица (особенно басни): это - документы эпохи. Надо помнить, что и незаконченная поэма «Петрида» тоже относится к этому времени (1730); связь этой поэмы с образом Петра у Феофана несомненна, равно как несомненно непосредственно политическое значение образа Петра у всех деятелей «Ученой дружины». Иной характер носит лирика Кантемира заграничного периода. В 1735 г. (в Лондоне) им написаны четыре оды (в его терминологии, «песни»); наиболее интересна 4-я: «В похвалу наук»; она представляет прославление благодетельной силы наук, которые когда-то озарили Египет, потом двигаясь на запад, Грецию, Рим, затем, после перерыва средних веков, возродившись в Италии, стали совершать обратное движение, с запада на восток. Эта концепция «странствующих муз» была общераспространенной в Европе в эпоху классицизма (на ней основана лучшая ода Ломоносова 1747 г., прославляющая «тишину» и предстоящие подвиги муз, приглашенных Петром в Россию). Эта ода Кантемира, как ни высок одушевляющий ее цивилизаторский пафос, явно соответствует второму, ослабленному периоду его просветительской деятельности. Заметим еще, что все четыре оды Кантемира написаны в горацианском жанре (а не в «пиндарическом» жанре торжественных од Ломоносова), как и многие оды Тредиаковского (продолжателем этого жанра станет Сумароков и, позднее, Державин).

А. Д. Кантемир

САТИРА I

К УМУ СВОЕМУ

Покойся, не понуждай к перу мои руки:

Не писав летящи дни века проводити

Можно, и славу достать, хоть творцом не слыти.

Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи,

На которых смелые не запнутся ноги;

Всех неприятнее тот, что босы проклали

Девять сестр. Многи на нем силу потеряли,

Не дошед; нужно на нем потеть и томиться,

10 И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,

Смеется, гнушается. Кто над столом гнется,

Пяля на книгу глаза, больших не добьется

Палат, ни расцвеченна марморами саду;

Овцу не прибавит он к отцовскому стаду.

Правда, в нашем молодом монархе надежда

Всходит музам немала; со стыдом невежда

Бежит его. Аполлин славы в нем защиту

Своей не слабу почул, чтяща свою свиту

Видел его самого, и во всем обильно

20 Тщится множить жителей парнасских он сильно.

Но та беда: многие в царе похваляют

За страх то, что в подданном дерзко осуждают.

«Расколы и ереси науки суть дети;

Больше врет, кому далось больше разумети;

Приходит в безбожие, кто над книгой тает, -

Критон с четками в руках ворчит и вздыхает,

И просит, свята душа, с горькими слезами

Смотреть, сколь семя наук вредно между нами:

Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,

30 Праотческим шли следом к божией проворны

Службе, с страхом слушая, что сами не знали,

Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;

Толкуют, всему хотят знать повод, причину,

Мало веры подая священному чину;

Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,

Не прибьешь их палкою к соленому мясу;

Уже свечек не кладут, постных дней не знают;

Мирскую в церковных власть руках лишну чают,

Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,

Поместья и вотчины весьма не пристали ».

Силван другую вину наукам находит.

«Учение, - говорит, - нам голод наводит;

Живали мы преж сего, не зная латыне,

Гораздо обильнее, чем мы живем ныне;

Гораздо в невежестве больше хлеба жали;

Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.

Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,

Ни связи, - должно ль о том тужить дворянину?

Довод, порядок в словах - подлых то есть дело,

Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.

С ума сошел, кто души силу и пределы

Испытает; кто в поту томится дни целы,

Чтоб строй мира и вещей выведать премену

Иль причину, - глупо он лепит горох в стену.

Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик

Хотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик,

Что дворецкий крадет в год? как прибавить воду

В мой пруд? как бочек число с винного заводу?

Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,

Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,

Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди -

Можно знать различие злата, сребра, меди.

Трав, болезней знание - голы все то враки;

Глава ль болит - тому врач ищет в руке знаки;

Всему в нас виновна кровь, буде ему веру

Дать хочешь. Слабеем ли - кровь тихо чрезмеру

Течет; если спешно - жар в теле; ответ смело

Дает, хотя внутрь никто видел живо тело.

А пока в баснях таких время он проводит,

Лучший сок из нашего мешка в его входит.

К чему звезд течение числить, и ни к делу,

Ни кстати за одним ночь пятном не слать целу,

За любопытством одним лишиться покою,

Ища, солнце ль движется, или мы с землею?

В часовнике можно честь на всякий день года

Число месяца и час солнечного всхода.

Землю в четверти делить без Евклида смыслим,

Сколько копеек в рубле - без алгебры счислим».

Силван одно знание слично людям хвалит:

Что учит множить доход и расходы малит;

Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,

Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.

Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает:

«Наука содружество людей разрушает;

Люди мы к сообществу божия тварь стали,

Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.

Что же пользы иному, когда я запруся

В чулан, для мертвых друзей - живущих лишуся,

Когда все содружество, вся моя ватага

Будет чернило, перо, песок да бумага?

В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:

И так она недолга - на что коротати,

Крушиться над книгою и повреждать очи?

Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?

Вино -дар божественный, много в нем провору:

Дружит людей, подает повод к разговору,

Веселит, все тяжкие мысли отымает,

Скудость знает облегчать, слабых ободряет,

Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,

Любовник легче вином в цель свою доходит.

Когда по небу сохой бразды водить станут,

А с поверхности земли звезды уж проглянут,

Когда будут течь к ключам своим быстры реки

И возвратятся назад минувшие веки,

Когда в поcт чернец одну есть станет вязигу , -

Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».

Медор тужит, что чресчур бумаги исходит

На письмо, на печать книг, а ему приходит,

Что не в чем уж завертеть завитые кудри;

Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры ;

Пред Егором двух денег Виргилий не стоит;

Рексу - не Цицерону похвала достоит.

Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;

Вот для чего я, уме, немее быть клуши

Советую. Когда нет пользы, ободряет

К трудам хвала, - без того сердце унывает.

Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!

Трудней то, неж пьянице вина не имети,

Нежли не славить попу святую неделю,

Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.

Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,

Что трудно злонравному добродетель славить,

Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны

Науку должны хулить, - да речи их злобны

Умным людям не устав, плюнуть на них можно;

Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно,

Да в наш век злобных слова умными владеют.

А к тому ж не только тех науки имеют

Недрузей, которых я, краткости радея,

Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея.

Полно ль того? Райских врат ключари святые,

И им же Фемис вески вверила златые,

Мало любят, чуть не все, истинну украсу.

Епископом хочешь быть - уберися в рясу ,

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо - бородою,

Клюку пышно повели - везти пред тобою;

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.

Должен архипастырем всяк тя в сих познати

Знаках, благоговейно отцом называти.

Что в науке? что с нее пользы церкви будет?

Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,

От чего доходам вред; а в них церкви пра́ва

Лучшие основаны, и вся церкви слава.

Хочешь ли судьею стать - вздень перук с узлами,

Брани того, кто просит с пустыми руками,

Твердо сердце бедных пусть слезы презирает,

Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.

Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,

Иль естественный закон, иль народны нравы -

Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну,

Налагая на судей ту тягость несносну,

Что подьячим должно лезть на бумажны горы,

А судье довольно знать крепить приговоры .

К нам не дошло время то, в коем председала

Над всем мудрость и венцы одна разделяла,

Будучи способ одна к высшему восходу.

Златой век до нашего не дотянул роду;

Гордость, леность, богатство - мудрость одолело,

Науку невежество местом уж посело ,

Под митрой гордится то, в шитом платье ходит ,

Судит за красным сукном, смело полки водит.

Наука ободрана, в лоскутах обшита,

Изо всех почти домов с ругательством сбита;

Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,

Как, страдавши на море, корабельной службы .

Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,

Ученых хоть голова полна - пусты руки».

Коли кто карты мешать , разных вин вкус знает,

Танцует, на дудочке песни три играет,

Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы,

Тому уж и в самые молодые леты

Всякая высша степень - мзда уж невелика,

Семи мудрецов себя достойным мнит лика.

«Нет правды в людях, - кричит безмозглый церковник, -

Еще не епископ я, а знаю часовник,

Псалтырь и послания бегло честь умею,

В Златоусте не запнусь, хоть не разумею».

Воин ропщет, что своим полком не владеет ,

Когда уж имя свое подписать умеет.

Писец тужит, за сукном что не сидит красным ,

Смысля дело набело списать письмом ясным.

Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,

Кому в роде семь бояр случилось имети

И две тысячи дворов за собой считает,

Таковы слыша слова и примеры видя,

Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.

Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится;

Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,

Весели тайно себя, в себе рассуждая

Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,

Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

Сатира сия, первый опыт стихотворца в сем роде стихов, писана в конце 1729 года, в двадесятое лето его возраста. Насмевается он ею невежам и презирателям наук, для чего и надписана была «На хулящих учения». Писал он ее для одного только провождения своего времени, не намерен будучи обнародить; но по случаю один из его приятелей, выпросив ее прочесть, сообщил Феофану, архиепископу Новгородскому, который ее везде с похвалами стихотворцу рассеял и, тем не доволен, возвращая ее, приложил похвальные сочинителю стихи и в дар к нему прислал книгу «Гиралдия о богах и стихотворцах». Тому архипастырю следуя, архимандрит Кролик многие в похвалу творцу стихи надписал (которые вместе с Феофановыми в начале книжки приложены) , чем он ободрен, стал далее прилежать к сочинению сатир.

Ст. 1. Уме недозрелый, плод и проч. Тут наука значит наставление, действо того, кто другого кого учит. Так, в пословице говорим: Плеть не мука, да впредь наука.

Ст. 4. Творцом не слыти. Творец - то ж, что сочинитель или издатель книги, с латинского - автор.

Ст. 5. Нетрудные в наш век. Слова в наш век посмешкою вставлены. Путь к истинной славе всегда бывал весьма труден, но в наш век легко многими дорогами к ней дойти можно, понеже не нужны нам уже добродетели к ея приобретению.

Ст. 7 и 8. Всех неприятнее тот, что босы проклали девять сестр. Всего труднее славы добиться чрез науки. Девять сестр - музы, богини и изобретательницы наук, Юпитера и Памяти дочери. Имена их: Клио, Урания, Евтерпе, Ератон, Фалия, Мелпомене, Терпсихоре, Каллиопе и Полимния. Обычайно имя муз стихотворцы за самые науки употребляют. Босы, сиречь убогие, для того, что редко ученые люди богаты.

Ст. 13. Расцвеченна марморами саду. Украшенного статуями или столбами и другими зданиями мраморными.

Ст. 14. Овцу не прибавит. Человек чрез науки не разбогатеет; каков от отца ему оставлен доход, таков останется, ничего к нему не прибавит.

Ст. 15. В нашем молодом монархе. О Петре Втором говорит, который вступал тогда в пятое на десять лето своего возраста, рожден быв 12 октября 1715 года.

Ст. 16. Музам. Смотри примечание под стихом 7.

Ст. 17. Аполлин. Сын Юпитера и Латоны, брат Дианы, у древних за бога наук и начальника муз почитан.

Ст. 18 и 19. Чтяща свою свиту видел его самого. В Аполлиновой свите находятся музы. Петр II собою показал образ почитания наук, понеже сам, пока не был обременен правлением государства, обучался приличным такой высочайшей особе наукам. Прежде восшествия на престол его величество имел учителя Зейкана, родом венгерца; а потом, в 1727 году, взят для наставления его величества Христиан Гольдбах, Санктпетербургской Академии наук секретарь. По прибытии своем в Москву его величество изволил подтвердить привилегии Академии наук, учредив порядочные и постоянные доходы профессорам и прочим служителям того училища.

Ст. 20. Жителей парнасских. Парнас есть гора в Фоциде, провинции греческой, посвященна музам, на которой они свое жилище имеют. Ученые люди фигурально парнасскими жительми называются. Сим стихом стихотворец припоминает великодушие монарха к учителям, которые на его величества иждивении тщатся приумножить науки и ученых людей.

Ст. 23. Расколы и ереси. Хотя то правда, что почти все ересей начальники были ученые люди, однако ж от того не следует, что тому причина была их наука, понеже много ученых, которые не были еретики. Таков есть святой Павел - апостол, Златоустый, Василий Великий и прочие. Огонь служит и нагревать и разорять людей вконец, каково будешь его употреблять. Пользует он, ежели употребление добро; вредит - ежели употребление зло. Подобно и наука; однако для того ни огонь, ни наука не злы, но зол тот, кто их употребляет на зло. Между тем и то приметно, что в России расколы больше от глупости, чем от учения рождаются; суеверие же есть истое невежества порождение.

Ст. 25. Приходит в безбожие. Обыкновенное невежд мнение есть, что все, которые многому книг чтению вдаются, напоследок не признают бога. Весьма то ложно, понеже сколько кто величество и изрядный порядок твари познает, что удобнее из книг бывает, столько больше чтить творца природным смыслом убеждается; а невежество приводит в злые весьма о божестве мнения, как, наприклад, богу уды и страсти человеческие приписывать.

Ст. 26. Критон с четками в руках ворчит. Вымышленным именем Критона (каковы будут все в следующих сатирах) означается тут притворного богочтения человек, невежда и суеверный, который наружности закона существу его предпочитает для своей корысти.

Ст. 41. Силван другую вину. Под именем Силвана означен старинный скупой дворянин, который об одном своем поместье радеет, охуждая то, что к распространению его доходов не служит.

Ст. 45. Гораздо в невежестве больше хлеба жали. Не гораздо ли смешно приписывать наукам в вину то, что от одной лености земледельцев или от непорядочного воздуха происходить может.

Ст. 49. Довод, порядок в словах. Тому учат витийство и наипаче логика, которыя дело есть право о вещи какой рассуждать и то другому ясными доказать доводами.

Ст. 51. Кто души силу и пределы. В сем стихе о метафизике говорится, которая рассуждает о сущем вообще и о свойствах души и духов.

Ст. 53. Строй мира и вещей выведать премену иль причину. Физика или естествословие испытает состав мира и причину или отменение всех вещей в мире.

Ст. 60. Чтоб вызнать руд свойства. Химия тому учит. Слово руда значит металл, каково есть золото, сребро, медь, железо и прочая.

Ст. 63. Трав, болезней знание. То есть медицина или докторство.

Ст. 64. Ищет в руке знаки. Докторы, желая узнать силу болезни, щупают в руке больного ударение жилы, от чего познают, каково течение крови и, следовательно, слабость или жестокость болезни.

Ст. 68. Внутрь никто видел живо тело. То есть, хотя анатомисты и знают тела состав и состояние, однако нельзя от того рассудить о тех непорядках, которые в живом человеке случаются, понеже еще никто не видал, каково есть движение внутренних человека.

Ст. 71. К чему звезд течение числить. О астрономии тут слово идет.

Ст. 72. За одним пятном. В солнце и в планетах астрономы пятна с любопытством примечают, по оным признавая время, в которое они круг своего центра вертятся. При соединении двух планет живет то, что нижний пятном кажется в вышнем планете. В луне усматриваются подвижные пятна, которые чаятельно суть тени ея высоких гор. Смотри Фонтенелла «О множестве миров».

Ст. 74. Солнце ль движется, или мы с землею (Фонтенелл «О множестве миров», вечер 1-й). Два мнения имеют астрономы о системе (состав) света. Первое и старое есть, в котором Земля вместо средоточия всего система имеется и неподвижна стоит, а около ея планеты Солнце, Сатурн, Юпитер, Марс, Меркурий, Луна и Венус вертятся, всякий в известное время. Система сие, по Птоломею, своему вымыслителю, называется Птолемаическою; другое есть, которое Солнце неподвижно (но около самого себя обращающееся) поставляет, а прочие планеты, между которыми есть и Земля, в учрежденное всякому время около его вертятся. Луна уже не планета, но сателлес есть Земли, около которой круг свой совершает в 29 дней. Система сие выдумал Коперник, немчин, и для того Коперническою называется. Есть и третие система, Тихона Брахея, датчина родом, которое, однако ж, из прежних двух составлено, понеже он с Птоломеем согласуется в том, что Земля стоит и что солнце около ея вертится, но с Коперником всех прочих планет движение около солнца поставляет.

Ст. 77. В четверти делить без Евклида смыслим. Четверть есть часть земли или пашни в 20 сажен ширины и 80 длины. Евклид был славный математик александрийский, где во время Птолемея Лага математическое училище держал в лето по создании Рима 454. Трудов его у нас, между прочим, остались «Елементы», содержащие в 15-ти книгах основание всей геометрии.

Ст. 78. Без алгебры. Алгебра есть часть математики весьма трудная, но и преполезная, понеже служит в решении труднейших задач всея математики. Можно назвать ее генеральною арифметикою, понеже части их по большей мере между собою сходны, только что арифметика употребляет для всякого числа особливые знаки, а алгебра генеральные, которые всякому числу служат. Наука сия, сказывают, в Европу пришла от арап, которых мнят быть ея изобретательми; имя самое алгебры есть арапское, которые ее называют Алжабр Валмукабала, то есть наверстать или соравнять.

Ст. 83. Румяный, трожды рыгнув, Лука. Лука - пьяница, с вина румяный и с вина, часто рыгая, говорит и проч.

Ст. 85. К сообществу божия тварь стали. Бог нас создал для сообщества.

Ст. 88. Для мертвых друзей. То есть для книг.

Ст. 95. Вино - дар божественный. Гораций нечто подобное говорит в следующих стихах своего V письма, книги I:

Quid non ebrietas designat? operta recludit:

Spes jubet esse ratas: in praelia trudit inermem;

Sollicitis animis onus eximit: addocet artes

Fecundi calices quem non fecere disertum!

Contracta quem non in paupertate solutum!

Ст. 100. Любовник легче вином в цель свою доходит. Свидетельство сему есть Лотова история, которого дочери, его вином упоивши, похоть свою исполнили. Святый Павел говорит: Не упивайтеся вином, в нем же есть блуд.

Ст. 101. Когда по небу. Подражание из следующих Овидиевых стихов 7-й его Элегии:

In caput alta suum labentur ab aequore retro

Flumina, conversis solque recurret equis:

Terra feret stellas, cœlum findetur aratro,

Unda dabit flammas, et dabit ignis aquas.

Ст. 107. Медор. Щеголь тем именем означен.

Ст. 109. Завертеть завитые кудри. Когда хотим волосы завивать, то по малому пучку завиваем, и, обвертев те пучки бумагою, сверх нея горячими железными щипцами нагреваем, и так прямые волосы в кудри претворяются.

Ст. 110. Не сменит на Сенеку. То есть не сменит на книгу Сенекову фунт пудры. Сенека был философ секты стоической, учитель Нерона - императора римского, от которого убит лета Христова 65. Сего Сенеки имеются многие, и почти лучшие из древних, нравоучительные книги.

Ст. 111. Пред Егором Виргилий. Егор был славный сапожник в Москве, умер 1729 г. Виргилий, стихотворец латинский, был сын некоего горшечника из города Аиды в провинции Мантуанской, где родился 15 октября в 684 лето по создании Рима, то есть в 27-е пред рождеством Христовым. В Рим приехав, за его превосходный ум охотно с ним дружбу свели многие из знатнейших города, между которыми были первые император Август, Меценат и Поллион. Весь свет дивится стихам его, которыми у всех достал себе имя князя стихотворцев латинских. Умер в Бринде, городе Калаврии, возвращаяся с Августом из Греции в лето по создании Рима 735, в 51 своего возраста, и погребен близ Неаполя.

Ст. 112. Рексу - не Цицерону. Рекс был славный портной в Москве, родом немчин; Марко Туллий Цицерон был сын римского некоего всадника из поколения Тита Тация, короля сабинского. Еще в юношестве своем Цицерон речи говорил в сенате, столь дерзновенны против друзей Катилиновых, что, убоявся за то на себя нападения, уехал в Грецию, где у знатнейших учителей обучився, в такое совершенство привел латинское сладкоречие, что отцом того назван. В 691 лето по создании Рима выбран он с Антонином Непотом в консулы. Антониевым повелением убит в лето по создании 711, в 43 прежде пришествия Спасителева и 64 своего возраста, рожден быв 3 числа января лета по создании Рима 648.

Ст. 115 и 116. Когда нет пользы, ободряет к трудам хвала. Всех наших действ два повода: польза или похвала. Не обыкли люди или редко следуют добродетели держаться для того, что добродетель собою красна.

Ст. 120. Нежли купцу. Имя купца значит посадского: известно, что они великие пиволюбцы и охотники к крепкому пиву, которого часто и в 5 пуд хмеля варю варят.

Ст. 126. Твой суд. Твое рассуждение.

Ст. 131. Ключари святые. Церковные пастыри, епископы.

Ст. 132. Им же Фемис вески вверила златые. То есть судьи. Фемис - богиня правосудия, дочь Земли и Неба, пишется с весками в руках.

Ст. 133. Мало любят, чуть не все, истинну украсу. Истинною украсою называет стихотворец науку; и подлинно, невежество голо и срамно.

Ст. 135. Риза полосата. Епанча из шелковой парчи безрукавна, сшита на подоле и разных цветов полосами поперек расшита, которую сверх всего платья архиереи надевают. Обыкновенно мантиею называют.

Ст. 136. Цепь от злата. Архиереи повседневно сверх рясы, а в священнослужении сверх саккоса повешену имеют на шее цепочку золотую или серебряную, к которой привешен образ, на финифти написанный, Спасителя, богоматери или какого святого. Обыкновенно цепочку тую с образом панагиею зовут, от греческого слова παναγία - пресвятая, прилагательное, которым обыкновенно богородица означается.

Ст. 137. Брюхо - бородою. Широкую бороду и по брюху распущенну невежды священническому чину за особливую украсу приписуют Димитрий, митрополит Ростовский (писатель жития святых), целую книжицу сочинил против суеверия простолюдных о бороде. Напечатана в Москве в 1714 году. Раскольщики бороду брить в грех ставят.

Ст. 138. Клюку пред тобою. То есть патерицу. Когда архиерей выезжает с двора, один из его певцов верхом везет патерицу епископскую в знак его церковной власти.

Ст. 140. Праву и леву. Разумеется: руку.

Ст. 144. Выпись позабудет. Выпись есть письмо приказное, которым судья удостоверяет, что товар какой чиСт. и что с него в государственную казну пошлина взята, или подтверждает владение земли, деревни, двора и проч.

Ст. 148. Кто просит с пустыми руками. То есть челобитчик, который подарков не дает, который ничего, прося, не подносит.

Ст. 151 и 152. Граждански уставы, иль естественный закон, иль народны правы. - Гражданские уставы суть законы, учрежденные от государей, для расправы в судах, каково у нас Уложенье. Закон естественный есть правило, от самой природы нам предписанное, которое всегда неотменно и без которого никакое сообщество устоять не может. Народны правы суть законы, которые содержать должны народы разных властей для удобного взаимного сообщения и взаимной пользы.

155. Лезть на бумажны горы. То есть шевелить, читать такое множество книг.

Ст. 157 до 160. К нам не дошло время то и проч. Не дошло к нам то время, когда от одной мудрости ожидать было должно человеку свое награждение и повышение в вышние чины.

Ст. 160. Златой век. Стихотворцы разделяют времена на четыре века, а именно: на золотой, серебряный, медный и железный, и говорят, что в златом веке люди все одной только добродетели прилежали, отдаляяся всяких злостей.

Ст. 161. Мудрость одолело. В сем месте мудрость есть винительного падежа.

Ст. 163. Под митрой. Митра есть шапка архиерейская, в священнослужении употребляема.

Ст. 164. Судит за красным сукном. Во всех приказах стол, за которым судьи заседают, покрыт обычайно красным сукном.

Ст. 172. На дудочке песни три играет. Дудочка тут значит косой флейт, который был, когда сатира сия писана, в славе, и почти все молодые люди на нем играть обучалися.

Ст. 176. Семи мудрецов. Славные в Греции семь мудрецов были: Фалес, Питакус, Биас, Солон, Клеобул, Минос и Хилон. Некоторые вместо трех последних кладут Периандра, Анахарса и Эпаминонда; иные же - Писистрата, Трасибула, милетского тирана, и Феницида Сирийского. Смотри де Ларея в житии семи мудрецов, лист. 1-й.

Ст. 178. Часовник - книга, содержащая повседневные молитвы греческой церкви.

Ст. 179. Псалтырь и послания. То есть книгу царя Давида и апостолов послания.

Ст. 180. В Златоусте не запнусь. В Златоустовом толковании на Евангелие, которое переведено с греческого весьма неясно.

Ст. 183. Писец. То есть подьячий.

Ст. 184. Письмом ясным.. Наши подьячие, когда пишут, об одном только тщатся, чтоб письмо их было четко и красиво; что же до правописания касается, так мало к тому прилежат, что и не нужно то чают; для того, если желаешь какую книгу не разуметь, отдай ее подьячему переписать.

Ст. 186. Семь бояр. Известно есть, что боярский чин бывал в великом почтении; потому знать, что благородным звать себя может тот, из чьего роду семеро честь боярскую на себе носили.

Ст. 193. Мудрость всеблагая. То есть бог, понеже он не только мудр, но самая премудрость, к тому ж и всеблаг.

В.К. ТРЕДИАКОВСКИЙ

ОДА ТОРЖЕСТВЕННАЯ
О СДАЧЕ ГОРОДА ГДАНСКА

Слово дает к славной причине?


Чистое Парнаса убранство,


Музы! не вас ли вижу ныне?


И звон ваших струн сладкогласных,


И силу ликов слышу красных;


Все чинит во мне речь избранну.


Народы! радостно внемлите;


Бурливые ветры! молчите:


Храбру прославлять хощу Анну.

Boileau

Sur la prise de Namur

(1693)

Quelle docte et sainte ivresse

Aujourd’hui me fait la loi?

Chastes nymphes du Permesse,

N’est-ce pas vous que je voi?

Accourez, troupe savante,

Des sons que ma lyre enfante

Ces arbres sont réjouis.

Marquez-en bien la cadence;

et vous, vents, faites silence:

je vais parler de Louis.

М.В. ЛОМОНОСОВ

ОДА
БЛАЖЕННЫЯ ПАМЯТИ ГОСУДАРЫНЕ
ИМПЕРАТРИЦЕ АННЕ ИОАННОВНЕ
НА ПОБЕДУ НАД ТУРКАМИ И ТАТАРАМИ
И НА ВЗЯТИЕ ХОТИНА

Ведет на верьх горы высокой,


Где ветр в лесах шуметь забыл;


В долине тишина глубокой.


Внимая нечто, ключ молчит,


Которой завсегда журчит


И с шумом в низ с холмов стремится.


Лавровы вьются там венцы,


Там слух спешит во все концы;

Далече дым в полях курится.

Антиох Дмитриевич Кантемир (1708-1744), князь, блестяще образованный человек, поражавший своими обширными знаниями современников. Знал современные и древние иностранные языки, иностранную литературу (античную, итальянскую, французскую, английскую и испанскую). Кроме того, интерес к естественным наукам и философии. Его отец – ученый-историк, автор «Оттоманской империи». Антиох Кантемир стал, по словам Белинского, «первым светским поэтом на Руси». Убежденный защитник дела Петра I, после смерти государя примыкает к «ученой дружине» Феофана Прокоповича, в борьбе за прогресс и просвещение. Общение с Прокоповичем сказывается в сатирах Кантемира (техника силлабического стиха!).

Как поэт-гражданин, Кантемир не может остаться равнодушным, видя пороки и недостатки общества. Поэтому он пишет сатиры. За свои сочинения не любим в придворных кругах, из-за них не стал президентом Академии наук. Писатель-сатирик пришелся не ко двору. Его «направляют» резидентом сначала в Лондон в 1732, позже в Париж в 1738. Он ведет себя как блестящий дипломат, делает много полезного (все думают, что в России все такие, как он – умные, образованные, продвинутые). Умирает, так и не сумев вернуться на Родину.

Итак, собственно, о сатирах. Сам он определяет жанр сатиры как «такое сочинение, которое, забавным слогом осмеивая злонравие, старается исправлять нравы человеческие». Первые пять сатир писаны в России в период 1729-1732гг, неоднократно им переписаны и правлены. Это «На хулящих учения. К уму своему» , «На зависть и гордость дворян злонравных. Филарет и Евгений» , «О различии страстей человеческих. К архиепископу Новгородскому», «О опасности сатирических сочинений. К музе своей», «На человеческие злонравия вообще. Сатир и Пернерг» (выделяю те, что из списка лит-ры). Остальные 4 он писал за границей в разное время, среди них «О воспитании. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому». Татаринова считает, что неверно делить творчество Кантемира на русский (злободневная тематика) и нерусский (отвлеченное морализаторство) периоды. В частности потому, что свои первые сатиры К. переписывал за границей. Например, только в окончательной редакции «Филарета и Евгения» появляется мотив равенства всех сословий и несправедливости, жестокости крепостного права. Чтоб вы почувствовали:

«… Та же и в свободных

И в холопиях течет кровь, та же плоть, те же кости…»

Все сатиры имеют двойное заглавие: первая часть «К …» (к кому обращается), вторая часть раскрывает смысл. Сатира начинается с обращения, дальше галерея сатирических портретов, образов. В заключении авторские рассуждения.

Язык простой, К. хотел быть понятным. Просторечия, пословицы, поговорки (запомнилось: «Клобуком покрой главу, брюхо бородою)). Портретная живопись, бытовые сцены. Влияние фольклора. Обращение к реальным лицам. Белинский писал, что К. «по какому-то счастливому инстинкту свел поэзию с жизнью» (обращение к реальной действительности).

Как я чего-то там сказала раньше, основная идея сатиры «Филарет и Евгений» - равенство всех людей. Там идет диалог Евгения, дворянина, и Филарета, «любителя добродетели». Евгений говорит, что его род идет чуть ли не от княгини Ольги, и поэтому он крут, а Филарет – «Адам дворян не родил», peace вам, братья и сестры и т.д.

Сатиру «О воспитании» было лень перечитывать, удовольствие сомнительное, смысл в том, что автор распинается, что кто он, дескать, такой («еще я тридцатый не видел возврат зимы, еще черноватый ни один на голове волос не седеет»), чтобы учить старых, умудренных опытом. Он, кстати, наезжает на то, что они молятся, постятся (!) и не спят с женой. На самом деле, он, конечно, имеет в виду, что нужно быть прогрессивным и слушать Петра, а не тех, кто «чуть три зуба сберечь могли за губами», «кто помнит мор в Москве»…

О сатире «На хулящих учения…» пусть говорит Татаринова: «Сатира носила ярко выраженный антиклерикальный характер и была направлена против партии церковников, стремящихся снова установить патриаршество и допетровские порядки. Она резко обличала и реакционное дворянство. К. выступал в защиту наук, просвещения… Он верил, что от просвещения зависит государственный прогресс и исправление нравов». Основные враги науки там ханжа Критон, который ворчит, что дети стали читать Библию сами, а не слушать церковников, дворянин Селиван, невежда, который считает, что наука мешает зарабатывать, гуляка Лука и щеголь Медор (наука – помеха, Сенеку, Вергилия, Цицерона – в топку, лучше купить козырные сапоги и кафтан). Там есть и невежественные военные и еще много кто, но это главные.

К УМУ СВОЕМУ

Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки:
Не писав летящи дни века проводити
Можно, и славу достать, хоть творцом не слыти.
Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи,
На которых смелые не запнутся ноги;
Всех неприятнее тот, что босы проклали
Девять сестр. Многи на нём силу потеряли,
Не дошед; нужно на нём потеть и томиться,
И в тех трудах всяк тебя как мору чужится,
Смеётся, гнушается. Кто над столом гнётся,
Пяля на книгу глаза, больших не добьётся
Палат, ни расцвеченна марморами саду;
Овцу не прибавит он к отцовскому стаду.

Правда, в нашем молодом монархе надежда
Всходит музам немала; со стыдом невежда
Бежит его. Аполлин славы в нём защиту
Своей не слабу почул, чтяща свою свиту
Видел его самого, и во всём обильно
Тщится множить жителей парнасских он сильно.
Но та беда: многие в царе похваляют
За страх то, что в подданном дерзко осуждают.
«Расколы и ереси науки суть дети;
Больше врёт, кому далось больше разумети;
Приходит в безбожие, кто над книгой тает, –
Критон с чётками в руках ворчит и вздыхает,
И просит, свята душа, с горькими слезами
Смотреть, сколь семя наук вредно между нами;
Дети наши, что пред тем, тихи и покорны,
Праотческим шли следом к божией проворны
Службе, с страхом слушая, что сами не знали,
Теперь, к церкви соблазну, библию честь стали;
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину;
Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,
Не прибьёшь их палкою к солёному мясу;
Уже свечек не кладут, постных дней не знают;
Мирскую в церковных власть руках лишну чают,
Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали,
Поместья и вотчины весьма не пристали».

Силван другую вину наукам находит.
«Учение, – говорит, – нам голод наводит;
Живали мы преж сего, не зная латыне,
Гораздо обильнее, чем мы живём ныне;
Гораздо в невежестве больше хлеба жали;
Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли.
Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину,
Ни связи, – должно ль о том тужить дворянину?
Довод, порядок в словах – подлых то есть дело,
Знатным полно подтверждать иль отрицать смело.
С ума сошёл, кто души силу и пределы
Испытает; кто в поту томится дни целы,
Чтоб строй мира и вещей выведать премену
Иль причину, – глупо он лепит горох в стену.
Прирастёт ли мне с того день к жизни, иль в ящик
Хотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик,
Что дворецкий крадёт в год? как прибавить воду
В мой пруд? как бочек число с винного заводу?
Не умнее, кто глаза, полон беспокойства,
Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства,
Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди –
Можно знать различие злата, сребра, меди.
Трав, болезней знание – голы всё то враки;
Глава ль болит – тому врач ищет в руке знаки;
Всему в нас виновна кровь, буде ему веру
Дать хочешь. Слабеем ли – кровь тихо чрезмеру
Течёт; если спешно – жар в теле; ответ смело
Даёт, хотя внутрь никто видел живо тело.

А пока в баснях таких время он проводит,
Лучший сок из нашего мешка в его входит.
К чему звёзд течение числить, и ни к делу,
Ни кстати за одним ночь пятном не спать целу,
За любопытством одним лишиться покою,
Ища, солнце ль движется, или мы с землёю?
В часовнике можно честь на всякий день года
Число месяца и час солнечного всхода.
Землю в четверти делить без Евклида смыслим,
Сколько копеек в рубле – без алгебры счислим».
Силван одно знание слично людям хвалит:
Что учит множить доход и расходы малит;
Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет,
Гражданству вредным весьма безумством звать смеет.
Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает:
«Наука содружество людей разрушает;
Люди мы к сообществу божия тварь стали,
Не в нашу пользу одну смысла дар прияли.
Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мёртвых друзей – живущих лишуся,
Когда всё содружество, вся моя ватага
Будет чернило, перо, песок да бумага?
В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:
И так она недолга – на что коротати,
Крушиться над книгою и повреждать очи?
Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?
Вино – дар божественный, много в нём провору:
Дружит людей, подаёт повод к разговору,
Веселит, все тяжкие мысли отымает,
Скудость знает облегчать, слабых ободряет,
Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит,
Любовник легче вином в цель свою доходит.
Когда по небу сохой бразды водить станут,
А с поверхности земли звёзды уж проглянут,
Когда будут течь к ключам своим быстры реки
И возвратятся назад минувшие веки,
Когда в пост чернец одну есть станет вязигу, –
Тогда, оставя стакан, примуся за книгу».
Медор тужит, что чресчур бумаги исходит
На письмо, на печать книг, а ему приходит,
Что не в чем уж завертеть завитые кудри;
Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры;
Пред Егором двух денег Виргилий не стоит;
Рексу – не Цицерону похвала достоит.
Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши;
Вот для чего я, уме, немее быть клуши
Советую. Когда нет пользы, ободряет
К трудам хвала, – без того сердце унывает.
Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети!
Трудней то, неж пьянице вина не имети,
Нежли не славить попу святую неделю,
Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю.
Знаю, что можешь, уме, смело мне представить,
Что трудно злонравному добродетель славить,
Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны
Науку должны хулить, – да речи их злобны
Умным людям не устав, плюнуть на них можно;
Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно,
Да в наш век злобных слова умными владеют.
А к тому ж не только тех науки имеют
Недрузей, которых я, краткости радея,
Исчёл иль, правду сказать, мог исчесть смелея.
Полно ль того? Райских врат ключари святые,
И им же Фемис вески вверила златые,
Мало любят, чуть не все, истинну украсу.
Епископом хочешь быть – уберися в рясу,
Сверх той тело с гордостью риза полосата
Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,
Клобуком покрой главу, брюхо – бородою,
Клюку пышно повели везти пред тобою;
В карете раздувшися, когда сердце с гневу
Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.
Должен архипастырем всяк тя в сих познати
Знаках, благоговейно отцом называти.
Что в науке? что с неё пользы церкви будет?
Иной, пиша проповедь, выпись позабудет,
Отчего доходам вред; а в них церкви права
Лучшие основаны, и вся церкви слава.
Хочешь ли судьёю стать – вздень перук с узлами,
Брани того, кто просит с пустыми руками,
Твёрдо сердце бедных пусть слёзы презирает,
Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.
Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы,
Иль естественный закон, иль народны правы –
Плюнь ему в рожу, скажи, что врёт околёсну,
Налагая на судей ту тягость несносну,
Что подьячим должно лезть на бумажны горы,
А судье довольно знать крепить приговоры.
К нам не дошло время то, в коем председала
Над всём мудрость и венцы одна разделяла,
Будучи способ одна к высшему восходу.
Златой век до нашего не дотянул роду;
Гордость, леность, богатство – мудрость одолело,
Науку невежество местам уж посело,
Под митрой гордится то, в шитом платье ходит,
Судит за красным сукном, смело полки водит.
Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов с ругательством сбита;
Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы,
Как, страдавши на море, корабельной службы.
Все кричат: «Никакой плод не видим с науки,
Учёных хоть голова полна – пусты руки».
Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает,
Танцует, на дудочке песни три играет,
Смыслит искусно прибрать в своём платье цветы,
Тому уж и в самые молодые леты
Всякая высша степень – мзда уж невелика,
Семи мудрецов себя достойным мнит лика.
«Нет правды в людях, – кричит безмозглый церковник, –
Ещё не епископ я, а знаю часовник,
Псалтырь и послания бегло честь умею,
В Златоусте не запнусь, хоть не разумею».
Воин ропщет, что своим полком не владеет,
Когда уж имя своё подписать умеет.
Писец тужит, за сукном что не сидит красным,
Смысля дело набело списать письмом ясным.
Обидно себе быть, мнит, в незнати старети,
Кому в роде семь бояр случилось имети
И две тысячи дворов за собой считает,
Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает.
Таковы слыша слова и примеры видя,
Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,
Кто в тихом своём углу молчалив таится;
Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,
Весели тайно себя, в себе рассуждая
Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждёшь, достать хулу злую.

Сатира сия, первый опыт стихотворца в сем роде стихов, писана в конце 1729 года, в двадесятое лето его возраста. Насмевается он ею невежам и презирателям наук, для чего и надписана была «На хулящих учения». Писал он ее для одного только провождения своего времени, не намерен будучи обнародить; но по случаю один из его приятелей, выпросив ее прочесть, сообщил Феофану , архиепископу Новгородскому, который ее везде с похвалами стихотворцу рассеял и, тем не доволен, возвращая ее, приложил похвальные сочинителю стихи и в дар к нему прислал книгу «Гиралдия о богах и стихотворцах». Тому архипастырю следуя, архимандрит Кролик многие в похвалу творцу стихи надписал (которые вместе с Феофановыми в начале книжки приложены), чем он ободрен, стал далее прилежать к сочинению сатир.