Жареный сыр для чарльза диккенса. Личная жизнь чарльза диккенса

Кэтрин была писательницей, актрисой и кулинаром - но все ее таланты ушли в тень из-за того, что она состояла в браке со знаменитым Чарльзом Диккенсом. Обозреватель BBC Culture - и прапраправнучка жены Диккенса - рассказывает, что она была за человек. В феврале 1835 года Чарльз Диккенс отмечал свой 23-й день рождения. Среди приглашенных была Кэтрин Хогарт, дочь издателя журнала, в котором публиковались произведения писателя. "При личном знакомстве мистер Диккенс производит гораздо более благоприятное впечатление", - писала она своей двоюродной сестре после праздника. Должно быть, впечатление оказалось неизгладимым: вскоре Кэтрин дала согласие выйти за Чарльза замуж. Свадьбу сыграли в Лондоне 2 апреля 1836 года. Их браку суждено было стать одновременно очень счастливым и безнадежно печальным.

В течение последующих 15 лет Кэтрин выносила десятерых детей и пережила по крайней мере два выкидыша. А они с Чарльзом превратились из красивой влюбленной пары, блиставшей на приемах и радовавшейся совместным выездам, в чужих друг другу людей, не желавших жить под одной крышей. Впрочем, Кэтрин была не только матерью, но и писательницей, весьма одаренной актрисой, искусным кулинаром, а также, по словам ее мужа, прекрасным спутником в путешествиях. Однако брак со знаменитым человеком привел к тому, что ее собственные таланты оказались в тени.

Слева - миниатюра с изображением Чарльза Диккенса, которую он подарил Кэтрин Хогарт по случаю помолвки; справа - акварельный портрет Кэтрин кисти английского художника Дэниела Маклиса

Новая выставка в лондонском Музее Чарльза Диккенса "Другой Диккенс" дает нам шанс увидеть Кэтрин такой, какой она была на самом деле. В каком-то смысле для нас она снова становится самой собой. Будучи прапраправнучкой Кэтрин и Чарльза, я изучила историю этой пары и своей семьи и пришла к собственным выводам по поводу личности Кэтрин - и того, что произошло между ней и Чарльзом. О браке Диккенса и Кэтрин и об их очень громком расставании, произошедшем в 1858 году, написано очень много. В начале ХХ века, через несколько десятилетий после смерти обоих супругов, общество прочно заняло сторону Чарльза. Начали ходить неприятные слухи по поводу того, почему ему "пришлось" расстаться с женой - поговаривали даже, будто Кэтрин была алкоголичкой (это неправда). Эти слухи иногда всплывают даже теперь, в XXI веке. Чарльзу Диккенсу редко позволяют быть настоящим человеком с настоящими недостатками. Его все время представляют либо каким-то демоном, либо полубогом, в зависимости от личного мнения автора.

Фрагмент портрета Кэтрин, написанного Дэниелом Маклисом в 1847 году

В связи с этим и роль Кэтрин рассматривалась с той же позиции: ее либо воспринимали как подвергшуюся гонениям мученицу, либо обвиняли в том, что она изматывала великого человека, лишая его воли. Я была поражена тем, как часто журналисты задавали мне вопрос: "Ну вы-то наверняка на стороне Чарльза Диккенса - вы же родственники?" Каждый раз мне приходилось напоминать, что ведь и Кэтрин тоже моя родственница - более того, в том, что касалось производства на свет потомства, основную часть работы все-таки выполнила она! Работая над биографией их дочери-художницы по имени Кейти, я стала понимать, что этот брак распался по вполне понятным причинам: отношения супругов подверглись неожиданному и нестерпимому испытанию, связанному со стремительным восхождением Диккенса на вершину славы, ранее казавшейся немыслимой.

Слева - обручальное кольцо, которое Чарльз подарил Кэтрин в 1835 году; справа - документ о раздельном жительстве супругов, выданный в 1858 году

Когда молодые люди познакомились, Чарльз вознес Кэтрин на пьедестал. Его детство было омрачено нищетой и постоянно маячившей угрозой долговой ямы, а Кэтрин происходила из счастливой и уютной семьи со средним уровнем достатка. Мне кажется, Диккенсу хотелось подражать ей, он мечтал о жене и матери, способной дать его детям стабильность и дом, жизнь в котором будет течь беззаботно. Кэтрин стала для него идеальной женщиной. В начале совместной жизни Кэтрин стояла выше своего мужа и по социальному, и по материальному положению, но очень скоро Чарльз превратился из журналиста, работавшего на ее отца, в знаменитого писателя, труды которого читала сама королева Виктория. Через пару лет после свадьбы убеждения Чарльза стали влиять даже на политические взгляды в стране. В лучах славы мужа блеск самой Кэтрин начал меркнуть. И хотя сначала она была так же счастлива, как и ее супруг, многочисленные беременности, от которых она едва успевала оправиться, стали подтачивать ее здоровье, силы и их брак.

Чарльз Диккенс постепенно стал слишком велик для своей жены Кэтрин

Вот уже больше века фигуру Кэтрин отдвигают на второй план и вспоминают о ней исключительно как о скучной и старомодной матроне. Даже в единственной экранизированной биографии Диккенса главная женская роль принадлежит не Кэтрин, а любовнице Диккенса Эллен Тернан, отношения с которой в итоге и стали причиной его расставания с женой. Но в действительности Кэтрин была веселой молодой женщиной, которая, будучи женой всемирно известного писателя, много путешествовала и имела возможность увидеть и испытать то, что не доводилось увидеть и испытать большинству женщин того времени и ее социального положения. К примеру, они с Чарльзом очень увлекались любительским театром, причем Кэтрин играла не только в домашних спектаклях, но на подмостках американских и канадских театров. В числе прочих достижений Кэтрин следует упомянуть публикацию книги. Исследуя эту тему, я с гневом обнаружила, что многие - в том числе уважаемые академики - заявляли, будто ее написал Чарльз.

Тем самым они проявляют крайнее высокомерие, как бы намекая, что у Кэтрин не хватило бы ума написать книгу. Однако столь же нелепо и утверждать, будто Чарльз мог добровольно выкроить время в своем и без того жестком графике писательской работы только лишь для того, чтобы издать книгу под женским псевдонимом - в то самое время, когда большинству писательниц приходилось публиковаться под мужскими именами, чтобы их книги увидели свет. Книга Кэтрин называется "Что у нас на обед?" Это не просто сборник рецептов, это пособие для молодых жен, в котором можно найти советы по ведению домашнего хозяйства и примеры меню для приема с участием до 18 персон. По сути, Кэтрин стала предтечей миссис Битон - британской домохозяйки, издавшей первую книгу по домоводству и кулинарии, - за полтора десятилетия до публикации той легендарной книги.

Сегодня посетители Музея Чарльза Диккенса могут наконец узнать обо всем этом и познакомиться с энергичной, остроумной и интересной женщиной.

Некоторые мифы напоминают упрямую русскую игрушку ванька-встанька: сколько их ни опровергай, они увёртываются и возвращаются на свою орбиту. К таким феноменам относится история встречи в июле 1862 года в Лондоне Чарльза Диккенса с Фёдором Достоевским.

Событие вроде вполне традиционное. Английскому классику доводилось не раз встречаться с коллегами из России, где, как он знал, его читают и любят ("от берегов Невы до отдалённых мест в Сибири", - сообщил из Петербурга Иринарх Введенский, переведший на русский роман "Домби и сын"). Чаще других общался с Диккенсом Тургенев. Он трижды присутствовал на его публичных чтениях, испытав "совершенно телячий восторг". А во время встречи в Париже преподнёс ему "Записки охотника" в переводе на французский с надписью: "Чарльзу Диккенсу от одного из его величайших поклонников".

Однако встреча Диккенса и Достоевского в редакции лондонского литературного журнала All the Year Round оказалась принципиально иной. Она была не "протокольной", как мы сказали бы сегодня, а близкой к исповеди. Словно британец, рванув по-русски рубаху на груди, решил выложить гостю всю правду-матку. Вот только Достоевский рассказал об этом почему-то лишь через 16 лет в письме к своему лечащему врачу и другу Степану Яновскому. Диккенс признался, что все хорошие, простые люди в его романах - это те люди, какими он сам хотел бы стать, а злодеи - те, кем он является на самом деле. Он замечает в себе их черты: жестокость, отчуждение от тех, кого он должен был бы любить, приступы беспричинной враждебности по отношению к тем, кто слаб и обратился к нему за утешением. "Во мне живут два человека, - сказал Диккенс. - Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев. А по примеру первого пытаюсь жить".

Во мне живут два человека, - сказал Диккенс. - Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев. А по примеру первого пытаюсь жить"

Процитированный текст в переводе с русского на английский был опубликован в 2002 году в лондонском журнале The Dickensian ("Диккенсиана"). И сразу же породил бурю споров, продолжающихся по сей день. Уж очень отличается этот "автопортрет" от традиционного представления о Диккенсе, подарившем читателям добрые и чистые, как слеза ребёнка, книги.

Происходила ли описанная встреча в действительности или это мистификация? Теоретически беседа двух классиков была возможна. В 1862 году Достоевский действительно приезжал в Лондон, провёл в нём восемь дней и встречался с Герценом, который вполне мог представить его Диккенсу. Британская столица, между прочим, гостю не понравилась. В статье "Зимние заметки о летних впечатлениях" он обозвал Лондон "современным Ваалом". О встрече же с Диккенсом, которого Достоевский высоко ценил, не упомянул.

История, похожая на детектив

Саморазоблачение Диккенса, идущего в британской табели о рангах сразу за Шекспиром, было мгновенно растиражировано. Особый вес этому придало мнение известного диккенсоведа Майкла Слейтера. Выпустив в 2009 году очередную биографию Диккенса, он включил в неё эту сенсацию. Эстафету подхватила Клэр Томалин, мастер литературных биографий. В книге "Жизнь Чарльза Диккенса", изданной в прошлом году, она заявила: "Только в разговоре с таким человеком, как Достоевский, Диккенс мог сбросить маску безгрешности, которую постоянно носил на публике. Это было самое глубокое признание, сделанное Диккенсом о его внутренней жизни". Авторитет этой дамы высок: она вице-президент Королевского литературного общества, основанного в 1820 году Георгом IV. По традиции каждый из 500 его членов вписывает своё имя в официальный реестр подлинным пером Байрона или Диккенса. Какое из них выбрала Клэр, угадать нетрудно.

И всё же тень сомнений оставалась. В канун 200-летнего юбилея Диккенса, под знаком которого в Англии проходит весь нынешний год, авторитетный специалист по английской литературе Майкл Холлингтон решил расставить все точки над i. Он выяснил, что текст письма Достоевского был заимствован автором публикации у некоего научного издания в Казахстане. Адрес неожиданный, но дело происходило в 1987 году, во время горбачёвской "перестройки", когда цензурные оковы ослабли и периферийные издания, случалось, в погоне за сенсациями опережали столичные. Так, запрещённые стихи Пастернака в то время можно было прочесть в "Литературной Грузии", а Мандельштама - в аналогичном армянском издании. Дотошный Холлингтон призвал на помощь лучших русистов из Кембриджа, чтобы отыскать мифический казахский журнал - по одной из версий, речь идёт о Вестнике Академии наук Казахской ССР. Но поиск ничего не дал. Следы окончательно затерялись, когда выяснилось, что автор публикации в журнале The Dickensian (из этических соображений Холлингтон его не назвал) попал в автомобильную аварию. Чистый детектив!

Я бы не стал ворошить эту историю, если бы не прочитал в апрельском номере "Иностранки" за нынешний год статью нашей соотечественницы, журналиста и переводчика Марины Ефимовой, живущей ныне в Нью-Йорке. Без тени сомнения она продолжает утверждать, в том числе в эфире радио "Свобода", что беседа Диккенса с Достоевским - реальность. И тогда, вспомнив о своём изрядно потрёпанном дипломе филолога, я решил провести собственное расследование.

Единственным объяснением, почему Диккенс решился на столь откровенные излияния, считается закрепившаяся за его гостем слава великого психолога. Похоже, Фёдор Михайлович должен был выступить в роли психоаналитика и помочь коллеге справиться с его комплексами. Однако в 1862 году, когда состоялось предполагаемое рандеву, ему ещё предстояло дорасти до оценки, данной скупым на похвалу Владимиром Набоковым, который назвал Достоевского "гениальным исследователем больной человеческой души". Главные его книги "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы", "Идиот", "Бесы" были ещё не написаны. К тому же переводить на английский Достоевского в Европе и Америке начали лишь в 80-х годах XIX века. Подозреваю, что к моменту маловероятной встречи с ним Диккенс не держал в руках ни одной его книги. И ещё одна деталь: гость из России владел немецким и французским, но не знал английского. А исповедь, транслируемая через переводчика, - скверный анекдот, как назвал один из своих рассказов Достоевский.

Истинный образ Диккенса далёк от его благостного канонического портрета

Можно спорить, имела или нет место описанная встреча, однако ясно, что истинный образ Диккенса далёк от его благостного канонического портрета. Если пресловутое письмо и подделка, то её изготовитель находился "в теме" и знал, что личная жизнь писателя далеко отстояла от нравственных норм, проповедуемых его книгами. Давайте же перелистаем некоторые из них.

Самая большая любовь писателя и её изнанка

Наиболее важным событием в жизни 17-летнего Чарльза оказалось увлечение его ровесницей Марией Биднелл, дочерью лондонского банкира. В книгах Диккенса перед читателями предстают две её реинкарнации. В "Дэвиде Копперфилде", любимой книге автора, она оживает в образе трогательно нежной, не желающей взрослеть Доры, которая, к умилению читателей, становится "девочкой-женой" главного героя. Тот влюбился в неё с первой встречи, увидев перед собой существо неземное, фею или сильфиду, ту, которую никто не видит, но о которой все мечтают. В мгновение ока Дэвид погружается в самую бездну любви, ту самую, которая поглотила и сочинителя этой истории.

Но родители реальной девушки Марии Биднелл не пожелали доверить свою дочь Чарльзу, сыну портового кассира, отсидевшего срок в долговой тюрьме. Да и сама девушка относилась к нему спокойно - так, ещё одна фигура в толпе поклонников. В общем, она не очень сопротивлялась, когда родители отправили её учиться в Париж.

А для Чарльза это стало страшным ударом. Он был без ума от Марии и никого в жизни больше так не любил. И вдруг через 24 года Диккенс, ставший знаменитым писателем, обнаружил у себя в кабинете среди груды невскрытых писем конверт, надписанный смутно знакомым почерком. Это была рука Марии!

Почему вдруг она через столько лет пожелала о себе напомнить, осталось загадкой. Но Диккенс, которому только что исполнилось 43 года, пришёл в страшное возбуждение. "Я распечатал Ваше письмо в каком-то трансе, совсем как мой друг Дэвид Копперфилд, когда он был влюблён", - написал он в ответном письме. В течение 12 дней он настрочил подруге юности три длиннющих письма (я прикинул: при переводе на современный счёт каждое послание по 6000-6500 символов на экране компьютера). "Хотя в былые годы, - писал Диккенс, - Вы, вероятно, и не подозревали, как страстно я Вас любил, всё же я надеюсь, Вы нашли в одной из моих книг отражение моего чувства к Вам и в отдельных чёрточках моей Доры, быть может, узнали чёрточки, характерные для Вас в те времена. И, быть может, Вы подумали: а ведь это что-нибудь да значит - быть так горячо любимой!"

Невероятно взволнованный Диккенс подробно изложил Марии хитроумный план свидания, которое он ей назначил: самое удобное, чтобы она пришла в его дом в воскресенье, между тремя и четырьмя часами, когда, кроме него, никого не будет. Но у горничной лучше спросить сначала миссис Диккенс, а уж потом, когда ответят, что её нет, мистера Диккенса. От того, что потом произойдёт, у писателя замирало сердце.

Юношей, пытаясь завоевать сердце Марии, Чарльз прибег к экстравагантному приёму: сочинил стихи, рассказывающие о чувствах, которые вызвала бы у него смерть возлюбленной. Судьба уберегла его от этого испытания, но ныне при встрече с Марией он пережил нечто ещё более страшное. Она позволила себе то, чего делать ни в коем случае нельзя, - она состарилась! В порядке самокритики добавлю от себя: это не лучшее из мужских качеств дожило до наших дней. Полу, незаслуженно именуемому сильным, дряхлеть можно, а слабому - нельзя.

Мария, надо заметить, честно предупредила Диккенса в письме, что время её изменило. Но он не поверил и отомстил ей за пережитое разочарование. В романе "Крошка Доррит" читатели встретились со второй реинкарнацией Марии Биднелл - писатель вывел её в карикатурном обличье Флоры Финчинг. Главный положительный герой книги Артур Клэннем "поднял голову, взглянул на предмет своей былой любви - и в тот же миг всё, что ещё оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах". Его экс-возлюбленная, когда-то высокая и стройная, располнела и страдала одышкой. А речь была бессвязной трескотнёй. Она сыпала словами с завидной быстротой и из знаков препинания ограничивалась одними запятыми...

Его экс-возлюбленная, когда-то высокая и стройная, располнела и страдала одышкой. А речь была бессвязной трескотнёй. Она сыпала словами с завидной быстротой и из знаков препинания ограничивалась одними запятыми

Я бывалый читатель и способен понять, где кончается жизнь и начинается литература. Но меня шокирует самодовольство, с которым Диккенс писал об образе этой несчастной женщины своему доброму знакомому герцогу Девонширскому, меценату и попечителю Кембриджского университета: "Мне как-то пришло в голову, что у всех нас были свои Флоры (моя ещё жива и очень расплылась) и что эту полупечальную, полунасмешливую истину ещё никто не высказал вслух". Он сделал это первым и теперь имел право воскликнуть: "Ай да Диккенс! Ай да молодец!"

В сущности, в изложенном выше сюжете обозначен эскиз личной драмы писателя. В 24 года он женился на Кэтрин Хогарт, хорошенькой черноволосой девушке с голубыми глазами и кротким характером, призванной вытеснить из его памяти первую и самую сильную любовь - Марию Биднелл. А в 43 понял, что жена ему надоела. И Диккенс это не особо скрывал, хотя его жена была дочерью Джорджа Хогарта, редактора "Морнинг кроникл", помогшего будущему писателю приобщиться к журналистике. Он начинал парламентским репортёром- стенографом, что оказалось весьма полезным для его будущих литературных трудов.

Семейная жизнь Диккенса, который, выражаясь мягко, был не обделён темпераментом, сопровождалась чередой супружеских измен. И это при том, что Кэтрин была почти всегда беременна. Первый ребёнок появился в их доме строго в "конституционный срок" - через девять месяцев. А потом детвора пошла косяком. За 16 лет Кэтрин родила 10 детей, а ведь случались и выкидыши! Один из биографов Диккенса не без упрёка заметил, что она, производя на свет одного ребёнка за другим, всё более замыкалась в своей сонной апатии. А сам писатель, имевший некоторое отношение к детородному конвейеру, считал, что процесс зашёл слишком далеко. Лично ему четверых детей было бы вполне достаточно.

Причины напряжённости, которая всё заметней ощущалась в доме писателя, считавшего семейную жизнь своей этической цитаделью, объясняли по-разному. Бернард Шоу, например, в своей саркастичной манере объявил: "Он возненавидел жену лишь за то, что она не была Чарльзом Диккенсом в юбке". Сам же писатель, обращаясь к своему ближайшему другу Джону Форстеру в апреле 1856 года, доверительно сообщил: "Признаться, я чувствую, что скелет в моём домашнем шкафу причиняет мне всё больше и больше беспокойства". Этот кодовый оборот обозначил проблему, хорошо знакомую его ближайшему другу: нарастающий разлад в семье и новую фигуру, появившуюся в жизни Диккенса. Её звали Эллен Тернан. Тщательно скрываемый роман писателя с этой актрисой, которая была моложе его на 27 лет, всплыл только через 60 лет после его смерти.

Диккенс в юности собирался стать профессиональным актёром, но тяга к литературе победила. Однако, уже став всемирно известным писателем, он охотно и с неизменным успехом выступал на театральных подмостках как актёр и режиссёр. Именно там и пересеклись судьбы его и Эллен Тернан. Имея большой донжуанский опыт, Диккенс тщательно соблюдал конспирацию, но попался на чужой ошибке. В ювелирном магазине, где Диккенс приобрёл браслет для своей молодой любовницы, перепутали адрес и доставили именной презент к нему домой. Реакцию обманутой жены нетрудно понять. Но Диккенс сам перешёл в наступление; заявил, что это его правило - делать подарки молодым актрисам, занятым в любительских спектаклях. Кэтрин же, вскрыв чужой презент, проявила бестактность и должна теперь отправиться к мисс Тернан, чтобы лично доставить предназначенный ей подарок и принести извинения.

Диккенс сам перешёл в наступление; заявил, что это его правило - делать подарки молодым актрисам, занятым в любительских спектаклях

Покорная жена плача надевала шляпку в спальной, когда мимо проходила её дочь Кейт. Узнав, что происходит, она пришла в бешенство и объявила: "Никуда ты не поедешь!" Однако Кэтрин всё же выполнила требование мужа.

И всё же это стало концом брака. Развода не было, но после сложных переговоров было принято решение о раздельном проживании супругов.

Роковым днём для писателя стало 8 июня 1870 года. С утра и до середины дня он работал над третьей главой романа "Тайна Эдвина Друда" в загородном поместье в Гэдсхилле. Вечером, встав из-за обеденного стола, он неожиданно потерял сознание. Последними в его жизни словами стала незаконченная фраза "На землю...".

Единственной из близких людей в этот день в доме оказалась младшая сестра Кэтрин - Джорджина. В семье Диккенса она поселилась в 16 лет и осела в ней навсегда. Умная, деловитая и фанатично преданная Диккенсу, она в последние годы, по сути, заняла место Кэтрин в качестве хозяйки дома и как его доверенное лицо. Во всех конфликтных ситуациях свояченица безоговорочно поддерживала Диккенса. Некоторые особенно бдительные наблюдатели подозревали её в любовной связи с писателем. Но он привёл её к врачу, и тот засвидетельствовал: она девственница.

По вызову Джорджины в Гэдсхилл приехали дочери писателя, сын Чарльз, Кэтрин Диккенс, Джон Форстер, написавший первую биографию своего друга, и Эллен Тернан.

На следующий день, не приходя в сознание, Диккенс скончался от кровоизлияния в мозг. Похоронен он в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства в Лондоне.

Писатель, состояние которого к моменту смерти составило 93 тысячи фунтов стерлингов, внёс Эллен Тернан в завещание под первым номером, обеспечив её на всю жизнь и легализовав тем самым её статус. Любопытно, что через несколько лет в 37-летнем возрасте она вышла замуж за педагога, который был младше её на 12 лет.

Нажмите на фотографии для увеличения:

Фрэнсис Александр. Портрет молодого Диккенса

В день своего двадцатитрехлетия молодой журналист “Морнинг кроникл” Чарльз Диккенс созвал в Фернивалз-инн, где снимал квартиру, гостей. У него был прекрасный повод устроить праздник: зарисовки из лондонской жизни, которые он публиковал в “Кроникл” и “Мансли мэгэзин” под псевдонимом Боз, читали все. Незадолго до того его бросила Мария Биднел, женщина, в которую он был влюблен до безумия, - она не верила, что из Диккенса “выйдет толк”. И хотя молодой Диккенс не воспользовался растущей славой и признанием, которые принесли ему “Очерки Боза”, чтобы вновь добиваться ее благосклонности, он мог позволить себе маленькую месть. В субботу вечером устроил праздник. С танцами. Ему помогали мать и сестры, и одна из них, прелестная, талантливая Фанни Диккенс, радовала гостей своим пением.
В числе приглашенных были еще один журналист из “Морнинг кроникл” Джордж Хогарт и кое-кто из его семьи. Диккенс испытывал к старшему коллеге глубочайшее уважение - тот был признанным писателем, добрейшим человеком, а в пору, когда жил в родном Эдинбурге, другом и советчиком сэра Вальтера Скотта. Диккенс родился в семье портового кассира, известного лишь тем, что он не мог содержать семью. Джордж Хогарт, напротив, занимал прочное положение в том чарующем мире литературы, куда стремился попасть Диккенс. Молодой человек гордился этой дружбой и с удовольствием бывал в доме коллеги. Пожалуй, никому не было так весело в гостях у Диккенса, как старшей дочери Хогарта - двадцатилетней Кэтрин. “При ближайшем знакомстве мистер Диккенс только выигрывает: очень благовоспитанный и приятный человек”, - писала она позднее шотландской родственнице.

А в конце весны того же 1835 года Кэтрин Хогарт и Чарльз Диккенс объявили о помолвке. Она была на три года моложе его, хорошенькая, с голубыми глазами и тяжелыми веками, свежая, пухленькая, добрая и преданная. Он любил и ценил ее семью. Хотя Кэтрин не будила в нем такой страсти, как Мария Биднел, она, казалось, идеально ему подходила. Диккенс намеревался громко заявить о себе. Он знал, что ему предстоит долго и упорно трудиться, а он любил все делать быстро. Ему хотелось иметь жену и детей. Он обладал страстной натурой и, выбрав спутницу жизни, искренне к ней привязался. Они стали одним целым. Она была “его лучшей половиной”, “женушкой”, “миссис Д.” - в первые годы их брака он называл Кэтрин только так и говорил о ней с безудержным восторгом. Он определенно гордился ею, а также тем, что сумел получить в жены такую достойную спутницу. Они поженились в апреле 1836 года и в целях экономии остались в квартире Диккенса в Фернивалз-инн - маленькой, но элегантной: в гостиной стояла мебель розового дерева, в столовой - красного. В доме было многолюдно и весело: младший брат Диккенса Фредерик и семнадцатилетняя сестра Кэтрин Мери поселились вместе с ними. Всеми любимая, очаровательная Мери дружила с Диккенсом не меньше, чем с сестрой. Они везде бывали втроем и все радости делили на троих. Мери была свидетельницей счастливого союза Чарльза и Кэтрин: “Она стала прекрасной хозяйкой и совершенно счастлива. Мне кажется, после свадьбы их любовь стала еще сильнее, если это, конечно, возможно”. Похоже, они радовались жизни - как сегодня радовались бы студенты, вырвавшиеся из-под родительского гнета и поселившиеся в общежитии, - от сознания того, что молоды, свободны и всегда вместе. Немногим позже Диккенс уже ностальгически писал о первых днях своего брака: “Никогда я не буду так счастлив снова, как в той квартирке на третьем этаже - даже если буду купаться в славе и богатстве”.
В семье быстро появились дети. Чарльз-младший родился через девять месяцев после свадьбы, в начале января 1837 года, незадолго до восшествия на престол королевы Виктории. Роды помогали принимать Мери Хогарт и мать Чарльза Элизабет Диккенс. Кэтрин быстро выздоравливала, но все же еще долго не могла ухаживать за ребенком, что ее очень печалило. При взгляде на него она всякий раз заливалась слезами, полагая, что мальчик не будет ее любить, раз не она о нем заботится. “Если бы не это, - философски замечала Мери Хогарт в письме к шотландской кузине, - она была бы счастливейшей из женщин: ее муж - сама доброта - непрерывно печется о ее удобстве и покое. Его литературная слава растет день ото дня, все великие мужи этого великого города наперебой его хвалят. Он очень занят, и все издатели почитают за честь получить написанное им”.

Дэниэл Маклиз. Портрет Чарльза Диккенса

Мери Хогарт была права: в 1837 году Диккенс уже был знаменитостью. Многие понимали, что перед ними гений. Его фантазия поражала. Создавалось впечатление, что у него в голове целый мир, наполненный удивительными картинами и персонажами, и ему лишь нужно время, чтобы перенести все это на бумагу. В год, когда родился сын Чарльз, Диккенс писал и публиковал частями, по мере написания, “Записки Пиквикского клуба” и одновременно “Оливера Твиста”. Покончив с “Пиквиком”, он тут же принялся за “Николаса Никльби”, который опять же выходил параллельно с “Оливером Твистом”. По-моему, история литературы не знает ничего подобного этому извержению вулкана даже по количеству созданного Диккенсом в двадцать с небольшим лет. К тридцати годам за плечами у него были не только “Очерки Боза”, “Пиквик”, “Оливер” и “Николас Никльби”, но и “Барнеби Радж” и “Лавка древностей”.
Дети Диккенса появлялись на свет почти так же регулярно, как и книги. За Чарльзом в 1838 году последовала Мейми, далее - в 1839-м - Кейт, а в 1841-м родился Уолтер (между Чарли и Мейми у Кэтрин был выкидыш). С иронией Диккенс стал отзываться о прибавлениях в семействе лишь после того, как родился Уолтер. Известно, что первые четверо детей были для него огромной радостью. Он беспокоился о здоровье Кэтрин во время беременности и родов. Ему очень нравилось чувствовать себя семейным человеком, центром расширяющегося круга близких людей. Он испытывал удовлетворение от сознания, что может их прекрасно содержать. Из маленькой квартирки в Фернивалз-инн семья перебралась в большой дом на Даути-стрит, а оттуда - в просторный и роскошный особняк на Девоншир-террас, неподалеку от Риджентс-парк.
Романы Диккенса часто венчает картина семейной идиллии: счастливые супруги, исправно производящие на свет счастливых детей. Семья, которая размножается, подобно бактериям в чашке Петри, была его идеалом, решением всех проблем.
Современному читателю этот сентиментальный тон может показаться фальшивым. Нортроп Фрай полагал, что, живописуя прелести домашнего очага, Диккенс преследовал коммерческие цели. А с тех пор как в 1941 году Эдмунд Уилсон создал поразительный образ мрачного, страдающего Диккенса, многие сочли, что описания семейной жизни у Диккенса плохи потому, что в глубине души он был анархистом и бунтарем. Отрицая семью как форму несвободы, он-де заставлял себя превозносить ее на потребу публике. Однако, кажется, подобные сцены в романах были написаны совершенно искренне. И если их трудно воспринимать всерьез, то не потому, что Диккенс сознательно кривил душой, а потому, что верил в семейную идиллию слишком безоглядно.
Его собственное детство было искалечено расточительностью отца, угодившего за долги в тюрьму (семье великодушно разрешили жить там же), и непосильным трудом на фабрике по производству ваксы - в последнем он винил мать больше, чем отца.

Портрет Джона Диккенса, отца писателя В цвете, увы, не нашла. Автора не знаю.

Когда мальчик пожаловался родителям, что, живя вдали от семьи и занимаясь бессмысленным трудом среди законченных тупиц, он потерял надежду на лучшую участь и глубоко несчастен, отец, по свойственной ему беспечности, готов был разрешить сыну бросить работу и вернуться в семейное лоно, но мать, требовавшая от сына денег, заставила его остаться на фабрике, чем обрекла на прежнее ужасное и одинокое существование. Он кормил родителей, а не наоборот. Поэтому Диккенс возносил на пьедестал - возможно, чрезмерно высокий - те семьи, где отец работал и содержал домочадцев, мать занималась детьми и домом, а детям оставалось только радоваться жизни. Диккенс обожал семью и был счастлив в кругу родных. В гимнах домашнему очагу, которыми изобилуют его первые романы, не было ничего лицемерного. В жизни Диккенса и Кэтрин был счастливый период, хотя позднее измученный, разочарованный Диккенс говорил, что такого не было никогда.
Много лет спустя Диккенс уверял, что у них с Кэтрин никогда не было ничего общего. Он приложил немало усилий, чтобы создать образ непонятого гения, обреченного на союз с недалекой, невзрачной особой. Скорее всего, Кэтрин и впрямь не была ему ровней по уму, но много ли на свете умных мужей, чьи жены не уступают им по уму? У Диккенса были друзья-мужчины: юрист и писатель Джон Форстер, художник Дэниэл Маклиз и актер-трагик Уильям Чарльз Макриди, с которыми он часто ужинал и обсуждал профессиональные дела, особенно с Форстером. Диккенс всегда любил мужскую компанию и в первые годы брака, когда еще был настроен на то, чтобы радоваться семейной жизни, не жаловался на отсутствие полноценного общения…
Лишь одна трагедия омрачила первые годы брака Диккенса и Кэтрин, но она принадлежала к разряду тех, что сближают, а не разъединяют людей. Оба они были очень привязаны к сестре Кэтрин Мери Хогарт, которую считали добрым гением своей семьи. В мае 1837 года, вскоре после рождения Чарльза, супруги Диккенс отправились вместе с Мери в театр на спектакль “Это и впрямь его жена?”. Около часа ночи они вернулись домой, и Мери, веселая и здоровая, поднялась наверх. Ей стало плохо, когда она раздевалась. Все произошло стремительно - на следующий день она скончалась на руках у Диккенса. До этого она никогда не жаловалась на здоровье и, вероятно, умерла от болезни сердца. Диккенс был безутешен. Впервые в жизни он не мог писать и не сдал рукописи в срок: в июне 1837 года не вышли ни “Пиквик”, ни “Оливер”. Много месяцев она ему снилась. Когда у Кэтрин случился выкидыш, они решили, что это результат пережитого горя, и, чтобы жена скорее выздоровела, Диккенс увез ее из дома, где они жили вместе с Мери, в тихий Хампстед (тогда это была деревня). Оба не без суеверия полагали, что были слишком счастливы - смерть Мери положила конец безмятежной поре их брака. Это не означает, что все разрушилось в одночасье, но, оглядываясь назад и расставляя жизненные вехи, оба пришли к выводу, что то был конец их семейной идиллии.

Мне этот портрет попался как портрет Мери Хогарт, но я не уверена, что это действительно так

Кое-кто находил привязанность Диккенса к юной свояченице подозрительной. Но можно усмотреть в этом и лишь подтверждение тому, что он чрезвычайно дорожил своими близкими, после Кэтрин Мери была ему ближе всех на свете и умерла первой. Смерть такого молодого и прелестного существа не может не потрясти. Все в жизни Диккенсу довелось увидеть рано, и со смертью он столкнулся тоже рано, осознав в возрасте двадцати пяти лет, что любимый человек может уйти навсегда и что боль этой потери не смягчат ни работа, ни успех, ни талант. Смерть юных героев стала, наряду с семейным счастьем (зачастую оттеняя его), отличительной чертой романов Диккенса.
В июне 1841 года в возрасте двадцати девяти лет он отправился в Шотландию. Для человека, безвыездно жившего в Лондоне и не любившего слишком отдаляться от дома, это стало серьезным событием (позже, однако, выяснилось, что то была лишь легкая разминка перед триумфальной поездкой по Америке в следующем году). Кэтрин, уроженка Эдинбурга, поехала вместе с ним. Она не была там с детства. Родной город встретил ее торжественным обедом в честь мужа. По окончании пиршества в сопровождении ста пятидесяти дам она прошла на галерею, чтобы послушать заранее подготовленные торжественные речи. Главную произнес Джон Уилсон из “Блэквудс мэгэзин”. Этот уважаемый в литературных кругах джентльмен назвал Диккенса величайшим из здравствующих писателей, мастером, снискавшим известность благодаря божественному пониманию законов человеческого сердца. Единственным недостатком, который Уилсон (надо сказать, безосновательно) усматривал в творчестве Диккенса, было отсутствие в его произведениях полнокровных женских образов. Но кто после Шекспира был в состоянии их создать? Миссис Диккенс имела удовольствие выслушать панегирик в свою честь, произнесенный скульптором Энгусом Флетчером, любезно заметившим, что своим успехом Диккенс обязан тому, что выбрал в спутницы жизни шотландку. Если прием в Эдинбурге был большим событием в жизни Диккенса - первым публичным чествованием, подтверждавшим невероятную популярность писателя, то он наверняка был не менее важен и для Кэтрин, чье имя тоже прозвучало во всеуслышание.
Один обед следовал за другим. Всем хотелось видеть у себя самого знаменитого автора современности и его жену. Диккенс впервые попал в лучи славы, и это вызвало у него тоску по дому и маленькому кругу друзей. “Мне стало понятно, - писал он своему лучшему другу Джону Форстеру, - что нет на свете места лучше, чем дом, и я горячо благодарю Бога, давшего мне спокойный нрав и сердце, где есть место лишь немногим”. Он скучал по дому на Девоншир-террас и по маленькому приморскому городку Бродстэрс, куда они с Кэтрин каждое лето вывозили детей. Ему хотелось играть в волан и тихо, по-домашнему ужинать с Форстером, Маклизом и Макриди, его закадычными друзьями. “Единственное, что я чувствовал на обеде в Эдинбурге (и чувствовал сильно), это что, кроме Кейт, мне ни до кого нет дела”.

Дэниэл Маклиз. Портрет Кэтрин Диккенс

В Америку Диккенс направился тоже не ради славы. Он жаждал новых впечатлений и надеялся увидеть идеальное, бесклассовое общество - страну своей мечты. Кроме того, ему был необходим отдых. Пять лет он писал ежедневно и выпустил пять книг. Возможно, в Америке он найдет новый материал. Для поездки было много причин. Когда он впервые заговорил об этом с Кэтрин, та расстроилась. Она не могла представить себе, что не увидит мужа несколько месяцев, но и мысль о том, что придется расстаться с детьми, если она последует за ним, была невыносима. Всякий раз, когда речь заходила об Америке, Кэтрин принималась плакать. Диккенс отнесся к этому очень серьезно и посоветовался с Макриди, не взять ли с собой и детей (Макриди, у которого тоже были дети, дважды ездил в Америку и, стало быть, должен был знать). Макриди с женой категорически отсоветовали брать детей, зато сказали, что могут присмотреть за ними в отсутствие родителей. Постепенно возник план, который устроил Кэтрин: свой дом на Девоншир-террас они сдадут, а для детей и гувернанток наймут дом поменьше, неподалеку от Макриди, на Оснабург-стрит. Фредерик, брат Диккенса, поселится с детьми, которые будут ежедневно навещать Макриди. Когда детали этого плана были оговорены, Кэтрин приободрилась и стала вместе с мужем готовиться к захватывающему путешествию. Именно она попросила Маклиза нарисовать портрет четверых детей, и эта картина, ставшая для нее священной, служила ей утешением во время долгого путешествия, подобно тому как сейчас фотографии близких скрашивают нам разлуку.
Пароход отплыл из Ливерпуля в январе 1842 года. Зима - не лучшее время для плавания по океану, и на хорошую погоду рассчитывать не приходилось. Но чета была счастлива и готова к приключениям. Провожавший их Форстер рассказывал Маклизу, как весела была Кэтрин. “Она заслуживает того, чтобы быть любимой, и ее часто так и называют”. Четыре с половиной месяца, которые заняла эта тяжелейшая поездка, Кэтрин и ее горничная Энн Браун были единственным обществом Диккенса. Слабая, изнеженная Кэтрин прекрасно перенесла тяготы пути, хотя ей наверняка было труднее приспособиться к ним, чем мужу.
Пароход был переполнен, путь через океан ужасен, почти все пассажиры страдали морской болезнью - даже Диккенс. “На восемнадцатый день путешествия, - писала позднее Кэтрин сестре Диккенса Фанни, - мы познали ужасы шторма, который бушевал всю ночь и вдребезги разнес колесные кожухи и спасательную шлюпку. Я едва не сошла с ума от страха и не знаю, что бы со мной стало, если бы не поразительная доброта и выдержка моего дорогого Чарльза”. В ту страшную ночь они понимали, что могут погибнуть в любую минуту. Дымовую трубу едва не сорвало ветром, и если бы это произошло, пароход бы неминуемо сгорел. Чарльз и Кэтрин Диккенс думали о детях, которых не надеялись больше увидеть. Возможно, Чарльз был доволен - если только можно испытывать подобное чувство, находясь на волосок от гибели, - что застраховался перед отплытием. Это хотя бы обеспечивало детей материально. По счастью, к утру шторм стих, и все остались живы.
Когда Кэтрин описывала шторм Фанни Бернет, они с Чарльзом были на суше, в безопасности, но уже начинали понимать, что умереть можно и там -от любви почитателей. Они просто боготворили Диккенса. Дни состояли из непрерывной череды встреч, визитов и обедов (Кэтрин даже не пыталась пересказать Фанни, как это происходило, “потому что я не умею хорошо описывать, а Чарльз рано или поздно все тебе расскажет гораздо лучше”).

Дэниэл Маклиз. Портрет Кэтрин Диккенс

Ничто в анналах современной литературы не может сравниться с тем, как Америка встречала Диккенса в 1842 году. Прием был таким восторженным, что стал скорее пыткой, чем удовольствием для объекта поклонения. Несмотря на свою кипучую энергию и радость, которую ему доставляли веселые пиршества, Диккенс был не в состоянии принять все приглашения и отозваться на все просьбы. Америка утомила и даже огорчила его. Он жаловался, что люди, которым непременно хотелось дотронуться до него или получить что-нибудь на память, разорвали его пальто в клочья. Если бы он дарил пряди волос всем, кто его об этом просил, то остался бы совершенно лысым...
Когда с Восточного побережья супруги двинулись на Запад, возникли новые проблемы. Толпы поклонников, осаждавших Диккенса в Нью-Йорке и Бостоне, поредели, зато вступила в свои права дикая природа. Горничная Энн Браун поскользнулась на льду и упала, но все обошлось. “О бедах, постигших Кейт, я умолчу, - писал Диккенс Форстеру, - но ты ведь знаешь ее? Если она садится в карету или ступает на палубу, то непременно спотыкается. То же самое происходит, когда мы вновь оказываемся на земле. Она стирает ноги в кровь, отчего появляются огромные волдыри, растягивает связки и то и дело ставит синяки. Тем не менее она преодолела первые трудности, выпавшие на нашу долю в новых обстоятельствах, и показала себя заправской путешественницей. Она никогда не жалуется и не выказывает страха, причем и тогда, когда даже я счел бы это оправданным. Никогда не падает духом, не унывает, хотя мы более месяца без остановок ехали по очень суровому краю; она безропотно приспосабливается к любым обстоятельствам и радует меня доказательствами своей храбрости”. Кэтрин была крайне неуклюжа, и это вызывало у Диккенса раздражение еще в 1842 году, однако общий тон письма - тон человека любящего, счастливого и снисходительного. Диккенс прекрасно понимал, что любой женщине, не приученной к физическим нагрузкам и подвижному образу жизни, было бы трудно поспевать за ним, как, кстати, и большинству мужчин. Даже при его высоких требованиях она казалась ему героиней.
Когда в конце июня 1842 года чета вернулась в Лондон, счастью детей не было предела. У старшего, Чарли, приезд отца и матери вызвал такую бурю эмоций, что даже сделались судороги и пришлось вызывать врача. В отсутствие родителей дети были здоровы, но несчастны. Порядки в семействе Макриди были гораздо строже, чем в родном гнезде, и детям их дом казался чопорным, угрюмым и скучным. Ежедневные визиты были им в тягость. Можно представить их восторг, когда они снова увидели родителей!
В книге “Отец, каким я его помню” Мейми Диккенс, так и не вышедшая замуж, вспоминала, каким прекрасным отцом был Диккенс. По природе он был человеком домашним, утверждала она. Никому на свете семейный круг не доставлял столько радости, и чем более известным писателем он становился, тем больше удовольствия получал от общения с близкими, особенно с детьми. Он охотно вникал в их заботы, помогал украшать детские комнаты (куда наведывался ежедневно), покупал сласти, устраивал состязания, игры, дни рождения. Но ярче всего его талант устроителя домашних праздников проявлялся на Рождество - праздник прежде всего семейный, и, конечно, его “Рождественские повести” были призваны превратить религиозное торжество в домашнее.
День рождения Чарли приходился на Двенадцатую ночь, и, отмечая его в 1843 году, после возвращения из Америки, Диккенс впервые выступил в роли фокусника: так возникла традиция устраивать в эту ночь и в дни рождения, совпадавшие с рождественскими праздниками, “чудеса”. Диккенс и Форстер приобрели у бывшего иллюзиониста реквизит и своим представлением сразили наповал и детей, и взрослых. Диккенс был главным, Форстер ассистировал. Диккенс превращал часы в жестянки для чая, заставлял монеты летать по воздуху, сжигал, не сжигая, носовые платки. По его прихоти маленькая кукла исчезала и вновь появлялась, чтобы сообщить нечто важное тому или иному из сидящих в комнате детей. Но венцом всего было приготовление сливового пудинга в мужской шляпе.
На одном из таких праздников присутствовала Джейн Карлейль, это было 26 декабря 1843 года, в день рождения маленькой Нины Макриди. Гости съехались в дом Макриди, но организовал все Диккенс: он хотел поднять настроение миссис Макриди и детям, дожидавшимся возвращения отца семейства из Америки. Джейн говорила позднее, что никогда ей не было так весело в гостях, как в тот вечер. Диккенс и Форстер, опьяненные успехом, трудились так усердно, что с них градом катился пот. Фокусы шли час без перерыва, и ничего лучше Джейн в своей жизни не видела даже в цирке. Диккенс превращал дамские носовые платки в конфеты, пакет с отрубями - в морскую свинку, а под конец показал свой коронный номер: смешав в шляпе муку, яйца и другие ингредиенты, через несколько секунд достал из нее свежеиспеченный, пышущий жаром сливовый пудинг. Восторгу детей и взрослых не было предела.
Затем начались танцы. Огромный Теккерей, старик Джердан из “Литерари газет” и прочие маститые литераторы “прыгали, как менады”. После ужина веселье вспыхнуло с новой силой: трещали хлопушки, звучали речи, лилось шампанское. Джейн была уверена, что ни один, даже самый аристократический, салон в Лондоне не шел ни в какое сравнение с этой комнатой по части веселья, блеска и остроумия.
Но в то самое время, когда Диккенс куролесил на дне рождения Нины Макриди, “прыгая, как менада”, и вытаскивая пудинги из шляпы, на душе у него было тяжело, вернее, он старался сбросить тяжесть с души, отчего и веселился как безумный. Он только что ценой огромного напряжения закончил “Рождественскую песнь”, которую писал параллельно с “Мартином Чезлвитом”, выходившим, как и прежние романы-фельетоны, по частям. Ему было без малого тридцать два, на семь лет больше, чем когда он так же одновременно писал “Пиквика” и “Оливера”, а затем “Оливера” и “Николаса Никльби”. Доставать подобные пудинги из шляпы становилось все труднее. Предыдущие семь лет, не считая американской поездки, которая была трудна по-своему, он работал без остановки, как машина. И что же? “Мартин Чезлвит” продавался плохо, “Рождественская песнь”, которая, по его расчетам, должна была поправить финансовое положение семьи, принесла гораздо меньше денег, чем он рассчитывал. В надежде больше заработать он в очередной раз поменял издателей (как прежде ушел от Бентли к Чепмену и Холлу, так теперь предпочел Чепмену и Холлу Брэдбери и Эванса), но это ни к чему не привело. Он ненавидел всех своих издателей, полагая, что обогатил их в ущерб себе. Его преследовал призрак Вальтера Скотта, умершего в бедности.

Ральф Брюс. Диккенс со своими героями

Финансовое бремя, которое он нес, было огромно: помимо Кэтрин и детей, ему приходилось содержать отца, мать и братьев, что было уже непосильно. Особенно невыносим был отец, Джон Диккенс, частенько преподносивший сюрпризы в виде долговых обязательств, которые подписывал, не ставя близких в известность. Родители получили в подарок от сына дом в деревне, но отец предпочитал жить в Париже или Лондоне. В конце концов, не спросив Чарльза, Джон Диккенс дом этот сдал, а деньги, разумеется, забрал себе. Он все время просил взаймы у издателей и банкиров сына. Что бы тот для него ни делал, всего было мало. “Я думаю о нем денно и нощно и не знаю, как быть. Совершенно очевидно, что чем больше мы для него делаем, тем легкомысленнее и наглее он становится”, - признавался Диккенс. Ему казалось, что все они - отец, мать и братья - рвут его на части и видят в нем лишь источник наживы. Их вечные домогательства, страх, что с него потребуют еще больше, повергали его в отчаяние, угнетали и мешали работать. Самым ужасным было то, что с этим ничего нельзя было поделать, - он не мог избавиться от этой докуки: “Мысль о них вызывает у меня тоску”.
Кроме того, Диккенса осаждали читатели: ему все время приходилось надписывать книги, давать советы, оказывать помощь. Он писал по десятку писем на дню и никогда не успевал ответить всем. В конце 1843 года он даже стал подумывать, не уехать ли из Англии навсегда и не поселиться ли во Франции или Италии, где жизнь была дешевле. Сдав дом на Девоншир-террас и ведя скромное существование за границей, Диккенс мог бы урезать расходы и выправить свое финансовое положение. Он полагал, что слава и деньги сделают его богатым человеком, но с горечью убеждался, что это не так. И несмотря на любовь, которую он питал к своим четверым детям, тяжкий груз финансовых обязательств не позволял ему искренне радоваться тому, что Кэтрин ждала очередного ребенка. Она и сама переносила беременность с несвойственной ей нервозностью и унынием, боялась родов. Вряд ли это покажется странным, если учесть, что Диккенс ожидал прибавления в семействе без всякого энтузиазма: “Похоже, мы отметим Новый год появлением еще одного ребенка. В отличие от короля из сказки, я неотступно молю волхвов не тревожить себя более, поскольку мне вполне хватает того, что есть. Но они бывают непомерно щедры к тем, кто заслужил их благосклонность!” Пятый сын Диккенса Фрэнсис Джеффри родился в начале 1844 года. В 1852 году детей стало уже десять.

Сэмуэл Лоуренс. Портрет Кэтрин Диккенс

Мы не знаем, что побудило миссис Генри Уинтер после двадцати четырех лет молчания написать человеку, который в свое время был безумно влюблен в нее и которого она отвергла, когда они оба были молоды. Зато мы знаем, как подействовало это письмо на него. Чарльз Диккенс узнал почерк женщины, которую до того, как женился и стал знаменитым писателем, знал под именем Марии Биднел: “Двадцать три или двадцать четыре года растаяли, как сон, и я взял перо в руки, трепеща, как влюбленный Дэвид Копперфильд”. Диккенс написал ей в ответ длинное послание. Потом другое, третье... Он писал сущую правду: двадцать четыре года растаяли, как сон, и он снова был влюблен в… восемнадцатилетнюю Марию Биднел.
Размышляя над ролью, которую Мария сыграла в его жизни, он пришел к выводу, что она предопределила его судьбу. Потом он никого уже так не любил. Она стала источником его таланта, энергии, страсти, честолюбия и решимости. Благодаря ей он проделал путь от нищеты и безвестности к вершине славы. Ради нее он был готов на все - даже умереть. Она должна была стать ему наградой. Но она отвергла его. Удар был тяжким, и, оглядываясь на прошлое, Диккенс понимал: что-то в нем тогда надломилось навсегда. После их разрыва он уже не мог безоглядно любить, разве что своих детей, да и то когда они были совсем маленькими.
Миссис Уинтер отнюдь не смутило то, что она задним числом превратилась в роковую возлюбленную великого писателя. Его бурный натиск вызвал у нее признания того же рода. Она, как и Диккенс, была уже очень немолода и, без сомнения, тоже гадала, как сложилась бы ее судьба, не отдай она предпочтение человеку заурядному. Непройденный путь представлялся ей весьма романтичным. Что делать, даже порядочные дамы, жены преуспевающих дельцов и матери прелестных дочек, внушив себе, что жизнь с бывшими воздыхателями сложилась бы более счастливо, испытывают иногда потребность - особенно если им сильно за тридцать или сорок - вновь встретиться с прежними возлюбленными и прикинуть, нельзя ли обратить прошлое вспять и начать все заново, вернувшись к последнему объяснению. Жизнь сыграла с миссис Уинтер злую шутку: предпочтя замужество по расчету, она отказала одному из самых блестящих людей своего времени, да еще всего за два года до того, как тот стал богат и знаменит! Отрадно было узнать, что он ее по-прежнему любит и что ее образ вдохновил его на все, что им было создано, - так он по крайней мере утверждал.
У миссис Уинтер было меньше иллюзий, чем у Диккенса. Когда он принялся умолять ее о тайной встрече, она предупредила, что стала “беззубой, толстой, старой и уродливой”, однако он не поверил. Хотя Марии было сорок пять, а Кэтрин сорок, старой, толстой, а также глупой, скучной и вялой была его жена. Но это был особый случай - Кэтрин была хуже всех женщин. Она сама была виновата в том, что старела некрасиво: просто неприятный характер отражался на внешности. А Мария Биднел - очаровательная, юная, веселая Мария - не могла состариться.

Маркус Стон. Любовное письмо

Они договорились встретиться в воскресенье у него дома - в отсутствие Кэтрин. Миссис Уинтер приехала между тремя и четырьмя часами, спросила миссис Диккенс и, поскольку той удивительным образом не оказалось дома, засвидетельствовала почтение мистеру Диккенсу, как он и рассчитывал. Ему хватило одного взгляда на предмет юношеской страсти, чтобы мечты о возобновлении отношений рассыпались в прах. Возможно, тучные формы миссис Уинтер были лишь оболочкой, за которой скрывалась юная Мария, но Диккенс этого не разглядел. Интересно, какими банальностями они обменивались во время мучительной беседы, которая, по первоначальному замыслу Диккенса, несомненно, должна была стать прелюдией к обольщению. Прошлое - как давно это было! Дети - какая радость, хотя в молодости этого нельзя себе представить! Возраст! Оказывается, и мы стареем. И так далее, пока она не уехала. Затем Диккенсу пришлось высидеть обед с четой Уинтер и Кэтрин, который “тайные любовники” запланировали еще до первого свидания. Но уж потом Диккенс пустил в ход все свое красноречие, чтобы избежать встреч с прелестницей из романтического прошлого: “Тот, кто посвятил себя искусству, - втолковывал он ей, - должен довольствоваться служением одному ему и в нем одном находить себе награду. Если Вы сочтете, что я не хочу Вас видеть, мне будет очень грустно, но ничего не поделаешь: я, несмотря ни на что, должен идти своим путем”.
Женщина, вдохновившая Дэвида Копперфильда на любовь к Доре Спенлоу, превратилась в Флору Финчинг, ужаснувшую Артура Кленнема: “Он поднял голову, взглянул на предмет своей былой любви - и в тот же миг все, что оставалось от этой любви, дрогнуло и рассыпалось в прах”.
Словоохотливая Флора, чья речь не отягощена смыслом и лишена знаков препинания, стала одним из самых ярких персонажей “Крошки Доррит”. “Очень рад, что Вам понравилась Флора, - писал Диккенс герцогу Девонширскому. - В какой-то момент я понял, что у каждого из нас есть своя Флора (моя жива и очень расплылась), и эта правда одновременно и столь серьезна, и столь нелепа, что ее никто никогда не высказывал”. Правда заключалась во всевластии времени. Девическая живость, не изменившаяся за двадцать четыре года, становится курьезной. Красивые женщины стареют, толстеют и теряют привлекательность. Мечты юности, смешно это или прискорбно, оборачиваются неприглядной реальностью пожилого возраста. Можно добиться успеха и славы, но быть несчастным. Можно в двадцать три года жениться на женщине, которую искренне любишь, а в сорок три понять, что вас ничто не связывает, кроме совместно прожитых лет и десяти детей, которых не очень-то и хотелось иметь.
Романы, появившиеся после “Дэвида Копперфильда”, написанного, когда Диккенсу было тридцать восемь лет, заметно отличаются от созданных до этого времени, и критики часто сравнивают ранние книги Диккенса с поздними. В ранних больше юмора и оптимизма, поздние сложнее и изобилуют символами. Есть различия в строении и стиле. Даже рукописи выглядят иначе: в поздних видна новая манера письма, лишенная той стихийной непредсказуемости, какая была свойственна Диккенсу прежде. Он часто переделывает написанное, возвращается к нему снова и снова. Ему стало труднее писать, но сила воображения возросла, хотя и лишилась прежней импульсивности. Творчество Диккенса - прекрасное подтверждение теории Эллиота Жака, считавшего, что стиль и содержание работ гениальных художников радикально меняются в середине жизни и что без таких изменений творческий источник иссякает. Литература давала Диккенсу возможность расти и меняться. Она ни в коей мере не подавляла его. А вот опора семейной жизни подломилась, и только этим можно объяснить ложные надежды, которые возникли у Диккенса в 1855 году после получения письма Марии Биднел.
Он жаждал эмоционально наполненных отношений, чего жена дать ему не могла. Кэтрин Диккенс была славной, но ограниченной. Сказать, что ее невозможно было сравнить с Диккенсом по яркости, энергии и таланту, значит не сказать ничего, но в викторианской Англии такими, как Кэтрин, были почти все женщины ее круга. “Ничего ужасного в моей матери не было, - говорила позднее ее дочь Кейт. - У нее, как и у всех нас, были свои недостатки, но она была кротким, милым, добрым человеком и настоящей леди”.
Диккенс, любивший порядок и буржуазный комфорт, требовал, чтобы домашний механизм работал, как часы. Однако у Кэтрин, кажется, не осталось больше ни сил, ни желания управлять слугами, заниматься счетами и воспитанием детей. За шестнадцать лет она родила десятерых, а ведь были еще и выкидыши. Кэтрин почти всегда была либо беременна, либо кормила, и это ее совершенно изнурило. Она не выдерживала жизни с одним из самых энергичных и пылких мужчин Англии. С домашним хозяйством, по крайней мере, она явно не справлялась, и это взяла на себя Джорджина Хогарт, жившая в доме сестры с пятнадцатилетнего возраста (как в самом начале их брака жила Мери Хогарт). К 1856 году Джорджина прочно заняла место Кэтрин и как хозяйка дома, и как доверенное лицо Диккенса. К ней, а не к матери обращались дети с вопросами. А обессиленная Кэтрин лежала на диване, и ее влияние в доме ощущалось все меньше и меньше.
Ей оставалась только одна обязанность жены - сексуальная, но муж был далеко не в восторге от того, как она ее исполняла. Кэтрин не будила в нем прежнего желания. К тому же она все время беременела и рожала! Недовольство Диккенса прибавлениями в семействе, из-за чего увеличивался и без того тяжкий груз расходов, росло, и он жаловался на плодовитость жены, как будто не имел к этому никакого отношения. Но самым невыносимым было то, что беременности, возраст и, возможно, жирная пища неблагоприятно сказывались на ее внешности. Одни только глаза-незабудки напоминали о том, что это расплывшееся лицо в молодости было красивым. Пухлая, бесформенная шея перетекала в громоздкое тело. Это его отталкивало - но не всегда, и должно быть, Диккенс отчасти презирал себя за непоследовательность. Впрочем, он и тут, как обычно, перекладывал вину на нее, поскольку она была виновата во всем, что разрушало их брак. Она непрерывно рожала!

Чарлз Диккенс

Прежде чем развестись с женой, Чарлз Диккенс прожил с ней 20 лет. Его супруга Кэйт Хогарт была заурядной женщиной. Выйдя замуж за Диккенса, она полностью посвятила себя ведению хозяйства и воспитанию детей. С мужем у Кэйт не было взаимопонимания, но в целом на протяжении 20 лет их отношения оставались более или менее ровными. По крайней мере, в их семье не было ни ссор, ни скандалов, ни взаимных упреков. Диккенс отдавал всего себя творчеству, а Кэйт занималась домашними делами. Но чем больше Диккенс становился известным как писатель, чем больше он зарабатывал на жизнь, тем сильнее отдалялась от него жена.

Она была несколько странной женщиной: ей почему-то совсем не нравилось, что Диккенс испытывал потребность обставить свою жизнь с внешней стороны по возможности лучше и комфортнее.

Когда книги Диккенса стали приносить его семье приличный доход, писатель начал устраивать у себя дома вечера, на которые собирались люди, посвятившие свою жизнь, творчеству: как мужчины, так и женщины.

Кэйт совсем не нравились друзья мужа, и на приемах она даже не пыталась скрыть свою неприязнь, которую испытывала к ним. Кроме того, жена Диккенса, несмотря на то что была неплохой хозяйкой, совершенно не умела организовывать светские приемы. Впрочем, учиться всем тонкостям приема гостей у нее не было желания.

Принимать гостей писателю помогала сестра жены, которая со временем начала играть в доме ведущую роль: постепенно она взяла хозяйство в свои руки, и Кэйт оказалась как бы не у дел. Она возненавидела сестру, считая, что у Диккенса с ней роман. Но она ошибалась. Сестра принимала и развлекала гостей не для того, чтобы показать свое превосходство над Кэйт, а отчасти потому, что хотела скрыть неумение последней.

Кэйт подозревала, что муж изменяет ей с сестрой, а после того, как Диккенс по неосторожности сказал, что сестра Кэйт – идеал женственности, ее подозрение переросло в уверенность. В этот день Кэйт впервые в жизни осыпала мужа упреками и оскорблениями. Диккенс клялся в том, что не изменял ей. И Кэйт готова уже была поверить, если бы до ее ушей не долетела фраза Диккенса, высказанная им в кругу друзей. В разговоре с приятелями-литераторами о браке Диккенс, говоря о своей жене, заметил: «Она создана не для меня…»

Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Кэйт. Устроив мужу жуткий скандал и пожелав ему счастья со своей сестрой – идеальной женщиной, созданной для него, Кэйт ушла от Диккенса и через некоторое время проинформировала его о том, что подала на развод.

После развода Диккенс стал выдавать бывшей жене по 200 фунтов ежегодно. Как уже говорилось, Кэйт ушла из дома Диккенса, а после развода родителей к ней переехал жить старший сын. Остальные 9 детей, а также сестра Кэйт, послужившая причиной разрыва Диккенса с женой, остались жить в доме писателя.

"Во мне живут два человека. Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой — прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев. А по примеру первого пытаюсь жить"

Диккенс

Чарлз — старший из шести оставшихся в живых детей Джона и Элизабет Диккенс, родился близ Портсмута, портового английского города, 7 февраля 1812 года. Его отец был служащим Военно-морского казначейства. Несмотря на свое отнюдь не аристократическое происхождение, он был не чужд искусству. Последнее представлялось Джону Диккенсу непременным атрибутом джентльмена, которого он изо всех сил старался из себя изображать. Его супруга в свою очередь отличалась живостью и остроумием. В семье поощряли такие забавы, как исполнение комических куплетов и участие в любительских домашних спектаклях.

Отец часто брал с собой Чарлза в местные пабы, где тот охотно пел и танцевал. Родители водили мальчика и в театры — его явные актерские способности льстили самолюбию старшего Диккенса. Правда, Чарлз отличался повышенной чувствительностью и способностью страдать по любому самому незначительному поводу так глубоко и болезненно, что нередко это выглядело в глазах окружающих актерской игрой.

Наделен он был и феноменальной памятью, в том числе на звуки, формы, краски и даже запахи. И, по всей видимости, Чарлз нисколько не кривил душой, когда спустя много лет подтвердил умирающей сестре Фанни, что тоже ощущает запах осенних листьев, когда она, привстав с кровати, уверяла его, что теперь эти листья устилают пол в ее комнате, как в том лесу, где они совершали долгие прогулки в детстве. Недаром память станет источником страданий для Диккенса.

Недолгая учеба в школе и безмятежное детство закончились в 10 лет. В 1822 году отца перевели в Лондон, в Адмиралтейство. В городе, слывшем Вавилоном, нелегко было сохранить тот же образ жизни, что и в провинции. В полной соблазнов столице Джон и Элизабет жили не по средствам, и вскоре их финансовое положение стало отчаянным. Решение пришло в голову Элизабет: Чарлз должен устроиться на работу. И вот, весь перепачканный, он наклеивает ярлыки на бутылки с ваксой. Казалось, ему никогда уже не удастся от нее отмыться. Но самое унизительное для Чарлза — зеваки за окном, которые, корчась в ужимках, наблюдают за его занятием. Но это было только начало кошмара.

Вскоре после его трудоустройства отца посадили в долговую тюрьму, и мать вместе с детьми тоже отправилась в специальные тюремные апартаменты. Родители не только не позаботились о старшем сыне, но и ничуть не интересовались, как он живет. Правда, однажды отец позвал его к себе и назидательно сказал: «Если мужчина получает в год 20 фунтов и тратит из них 19, то у него есть шанс остаться счастливым. Потратив же неправедным образом последний фунт, он способен исковеркать себе жизнь». После этой встречи у вернувшегося на фабрику мальчика случился припадок: в полубессознательном состоянии он повалился на пол и пребывал несколько минут в судорожной агонии. Это была одна из первых панических атак, которые будут жестоко терзать его до конца жизни. Вопреки всем перипетиям судьбы Чарлзу удалось выстоять и не превратиться в одного из многочисленных малолетних преступников, которыми кишел Лондон.

Спустя три месяца после ареста отец получил наследство, и семья вновь воссоединилась на свободе. Но Элизабет боялась, что муж не сумеет удержаться от карточной игры и выпивки, что денег снова не хватит, и без жалости вновь отправила сына на работу. Диккенс никогда не простит ей этого. Отец был более милостив и разрешил ему вновь пойти в школу, после которой Чарлз устроился клерком в юридическую контору. За небольшую взятку он уговорил одного театрального антрепренера разрешить ему выступать в маленьких уличных театрах перед искушенной лондонской публикой. Однажды, впечатленный талантом перевоплощения юного актера, его мимикой и блестящей пантомимой, импресарио назначил ему встречу в театре Ковент-Гарден. Но у Чарлза в тот день случился один из приступов почечной колики, которыми он страдал с раннего детства, носившей наверняка нервический характер.

Диккенс решил заняться журналистикой. За три месяца освоил стенографию и поступил в одно из первых политических изданий Mirror of Parliament. Это было время начала расцвета политической журналистики, а он действительно был прирожденным репортером. Обладая вулканической энергией, Чарлз мог без устали, сна и еды бродить по городу, не теряться в оглушительном грохоте дебатов на галереях Парламента, где с сумасшедшей скоростью прямо на коленях строчил статьи. Тогда же Чарлз сочинил первые рассказы и скетчи, где превращал жизнь хорошо ему знакомых обитателей лондонского дна в сатирические зарисовки. Когда в 1836 году вышел первый сборник его рассказов, двадцатичетырехлетний автор получил лестное предложение от издательского дома «Чепмэн и Холл». Диккенс обязан был предоставлять им ежемесячные серии рассказов с продолжением.

20 тысяч слов в месяц на протяжении 20 месяцев, гонорар — 14 гиней. С тех пор Чарлз всегда будет писать для изданий, готовых к подобной «сериализации» его произведений, своего рода аналогу современной «мыльной оперы». Сначала — анонс и реклама, а с каждым новым выпуском читательская аудитория росла и ширилась. Ее неослабевающий интерес гарантировал автору не только известность, но и постоянные финансовые поступления, что было для него невероятно важно. И хотя имя Диккенса очень быстро превратилось в настоящий бренд, читатели готовы были скупить все издания, где обещали напечатать его новый роман, — он так и не смог чувствовать себя в финансовой безопасности.

В 24 года он женился на Кэтрин Хогарт, хорошенькой черноволосой девушке с голубыми глазами и кротким характером, призванной вытеснить из его памяти первую и самую сильную любовь — Марию Биднелл.

А в 43 понял, что жена ему надоела. И Диккенс это не особо скрывал, хотя его жена была дочерью Джорджа Хогарта, редактора "Морнинг кроникл", помогшего будущему писателю приобщиться к журналистике. Он начинал парламентским репортёром- стенографом, что оказалось весьма полезным для его будущих литературных трудов.

Отношения Чарльза Диккенса с тремя сестрами Хогарт выглядят чрезвычайно запутанными.

Любил он одну из сестер, женился на другой, а третья, после того как распался этот брак, вела домашнее хозяйство и занималась детьми Диккенса.

Когда читаешь о женских судьбах сес-тер Хогарт, так тесно связанных с жизнью Чарльза Диккенса, создается впечатле-ние, что перено-сишься на страницы одного из его сенти-ментальных рома-нов.

И звучит на-смешкой, что именно он громче других пи-сателей воспевал се-мейное счастье и по-кой, тогда как его они коснулись лишь ми-моходом!

И что он сам, так любивший детей и создав-ший такие трогательные детские об-разы, как Дэвид Копперфильд, Нико-лас Никкльби и Оливер Твист, мало занимался своими детьми!

Когда Чарльз Диккенс встретил-ся с семейством Хогарт, он был мо-лодым, подающим надежды, но еще не известным писателем. Вначале знакомство носило чисто профес-сиональный характер: отец семейства Джордж Хо-гарт, был редак-тором «Ивнинг кроникл», чело-веком с литера-турными задат-ками. Он любил рассказывать, что был близким другом Вальтера Скотта.

Кэт Диккенс

Диккенс бывал и дома у Хогарта, в Челси, где жили три юные доче-ри редактора. Девятнадцати-летняя Кэт была в то время единственной из сестер на выданье. Мэри исполнилось только шестнадцать, а Джорджине и Элен — и того меньше.

Удачный старт «Посмертных записок Пиквикского клуба» совпал с венчанием Диккенса и Кэт.

Их домом стала холостяцкая квартира Чарльза, состоявшая из трех небольших меблированных комнат, но скоро мистер Пиквик и его компания принесли автору та-кие доходы, что Диккенс смог купить дом в центре Лондона, на Доути-стрит, 48.

Переоборудованный под музей, он сохранился до наших дней.

Кэт Диккенс

Как внешне выглядела юная Кэт, ставшая миссис Чарльз Диккенс? На портретах тех лет перед нами молодая девушка с внешностью романтической краса-вицы: с темными глу-бокими глазами, бледным лицом, об-рамленным темны-ми, традиционно уложенными локона-ми, благонравным прямым пробором и тяжелым узлом во-лос на затылке.

Семейная жизнь Диккенса, который, выражаясь мягко, был не обделён темпераментом, сопровождалась чередой супружеских измен. И это при том, что Кэтрин была почти всегда беременна. Первый ребёнок появился в их доме строго в "конституционный срок" — через девять месяцев. А потом детвора пошла косяком. За 16 лет Кэтрин родила 10 детей, а ведь случались и выкидыши! Один из биографов Диккенса не без упрёка заметил, что она, производя на свет одного ребёнка за другим, всё более замыкалась в своей сонной апатии. А сам писатель, имевший некоторое отношение к детородному конвейеру, считал, что процесс зашёл слишком далеко. Лично ему четверых детей было бы вполне достаточно.

Биографы Диккенса единодуш-ны в отрицательной оценке Кэт: вя-лая, полная женщина, равнодушная, слабая, сварливая, раздражитель-ная, склонная к депрессии, лишен-ная интеллектуальных запросов и т.д.

Невольно возникает вопрос: что же увидел в ней молодой Чарльз и почему женился на ней? Надо полагать, не только для того, чтобы иметь возможность публиковаться? Его письма к Кэт в период сватовст-ва разные по характеру и интонаци-ям: он мог резко упрекнуть ее за хо-лодность и капризность и вместе с тем называть «дорогая мышка», «любимый поросенок», «дорогая Те-ти» — эти ласковые имена придают письмам теплый и нежный оттенок.

Вместе с тем, из его собствен-ных высказываний можно сделать вывод, что женщиной, которую он действительно любил, была Мэри, младшая сестра Кэт. Он настоял, чтобы Мэри переехала к ним на Доути-стрит.

Не могло быть и речи, чтобы Мэри помогала своей сестре — она уже была больна, а у Кэт в то время был только один ребенок и к тому же имелась прислуга.

Почему же Кэт со-гласилась на переезд к ним сестры? Знала ли она о нитях, связывав-ших мужа и сестру? Возможно, считала, что это не могло быть чем-то большим, нежели родственное чувство и интеллектуальная общность, для других отношений Мэри была еще слиш-ком молода и тяжело больна.

Дом-музей Диккенса

Смерть Мэри стала для Диккенса потрясением. Однажды вечером, когда Чарльз и Кэт вернулись из театра, из комнаты Мэри вдруг раз-дался страшный крик. Когда к ней вбежали, она умирала от сердечно-го приступа. Мэри скончалась у Диккенса на руках. Он снял с ее еще не остывшей руки маленькое колеч-ко, надел его на свой палец и так и не расставался с ним до последнего дня жизни.

От смерти Мэри он не мог оправиться много лет. К тому же за ней сразу же последовал целый ряд несчастий: мать Мэри пролежа-ла без сознания более недели, у Кэт, которая была в положении, слу-чился выкидыш. Возможно, что именно в те дни она поняла, на-сколько глубока была страсть мужа к ее умершей сестре.

Диккенс не делал никакой тайны из своего горя по поводу кончины свояченицы. «Она была душой нашего дома. Нам следовало бы знать, что мы были слишком счаст-ливы все вместе. Я потерял самого лучшего друга, дорогую девочку, ко-торую любил нежнее, чем любое другое живое существо. Словами нельзя описать, как мне ее не хвата-ет, и ту преданность, которую я к ней питал». Вот какие признания выхо-дили из-под его пера. А как писа-тель он умолк надолго.

Кэт постоянно видела кольцо Мэри на пальце мужа. Что должна была она переживать, когда он за-пирался в гардеробной комнате се-стры, чтобы прикоснуться к ее одежде, ощутить ее аромат… Об этом знала только сама Кэт. Именно Чарльзу принадлежит надпись, сде-ланная на надгробном камне Мэри: там выражено желание самому быть похороненным рядом с ней. Локон ее волос полгода спустя после ее смерти вдохновил его на следую-щие строки: «Я хочу, чтобы ты поня-ла, как мне не хватает… милой улыбки и дружеских слов, которыми мы обменивались друг с другом во вре-мя таких милых, уютных вечеров у камина, для меня они дороже любых слов признания, которые я когда-либо могу услышать. Я хочу снова пережить все, что нами было сказа-но и сделано в те дни».

Диккенс тосковал о Мэри

А много лет спустя, в письме к матери Мэри, он признавался, что каждую ночь в течение многих меся-цев после смерти Мэри мечтал о ней, «иногда она являлась ко мне как дух, иногда — как живое существо, но никогда в этих грезах не было и капли той горечи, которая наполняет мою земную печаль; скорее, это было какое-то тихое счастье, настолько важное для меня, что я всегда шел спать с надеждой снова увидеть ее в этих образах. Она постоянно присут-ствовала в моих мыслях (особенно если у меня был в чем-то успех). Мысль о ней стала неотъемлемой частью моей жизни и неотделима от нее, как биение моего сердца».

Когда читаешь эти строки, начи-наешь понимать, что Диккенс по-смел здесь выразить свои мысли и чувства к умершей, которые он дол-жен был сдерживать, пока она была жива. Возможно, именно этот взрыв любви, вызванный смертью девуш-ки, и стал причиной ослабления его чувства к жене. Кэт отступила перед умершей соперницей. Мэри же вновь и вновь появляется во всех образах молоденьких девушек, столь прелестных и целомудренных, наполняющих страницы романов Диккенса: Дора в «Дэвиде Коппер-фильде» или малютка Нелли.

У Кэт в это время хватает забот по хозяйству и уходу за детьми, ко-торые появлялись на свет друг за другом: Чарльз, Кэти, Мэми, Уолтер, Дора, Эрвард, Френсис, Генри и Сидней. Основные претензии био-графов Диккенса, может быть, и не совсем заслуженные, адресованы именно к ней, многодетной матери: она не смогла принимать участие в интеллектуальной работе мужа, ни-когда не сопровождала его во время выступлений, обедов и вечеров, ус-траиваемых в литературном мире, она сидела дома, отпуская его одно-го.

Возможно, у нее не было другого выбора? Совершенно очевидно, что Кэт была не в состоянии справиться со всем одна. Но она должна была понимать уникальность мужа на фо-не собственной заурядности. Его же раздражали все ее промахи, он вы-смеивал ограниченность Кэт в срав-нении с другими женщинами.

Здесь на сцене появляется Джорджина, еще одна сестра Кэт, которая тоже не осталась равно-душной к чарам Диккенса. Она отка-зывается от удачного замужества только лишь для того, чтобы занять-ся домом и детьми сестры.

Популярность Диккенса в жен-ском обществе следует отнести за счет его славы: обожествление идо-ла — явление, типичное не только для современной поп-культуры. Да и сама Кэт не могла противостоять обаянию и остроумию мужа. А кто, впрочем, мог? Правда, его отноше-ния с поклонницами носили в основ-ном невинный характер.

И все же существовала женщи-на, ставшая причиной окончатель-ного краха супружеских отношений Кэт и Чарльза. На характер этой свя-зи исследователи придерживаются различных точек зрений: одни считают, что это была чистая дружба, возникшая между двумя художест-венными натурами, другие же пред-полагают, что их связывали любов-ные отношения.

Элен Тернан

Современники придерживались последнего мнения, и поползли сплетни. Этой женщиной была восемнадцатилетняя Элен Тернан, ак-триса одной из театральных трупп. Вскоре в руки Кэт попал пакет от ювелира, по ошибке отправленный им на домашний адрес писателя, и она с горечью убедилась, что оже-релье, находившееся в нем, пред-назначалось не ей, а Элен.

Извечная драма — любовный треугольник — тотчас же предстала перед ней как на ладони, хотя Чарльз уверял ее, что речь идет о чисто платонических отношениях. Он был так настойчив в своей версии, что Кэт была вынуж-дена согласиться нанести визит в дом семьи Тернан, то есть сделать все возможное, чтобы умолкли пе-ресуды.

Дочь Диккенсов Кэти, того же возраста, что и Элен Тернан, проси-ла мать не делать этого. Но Кэт вы-полнила свое обещание и испила до дна чашу горечи, отправившись с мужем в дом Тернанов. В результате сплетни не только не утихли, но разгорелись с еще большей силой.

По-сле двадцати двух лет супружеской жизни развод стал неминуемым. Джорджина, попавшая под обаяние свояка, приняла его сторону. Возник вопрос: как супругам жить дальше? Сошлись на том, чтобы по-делить дом на две половины.

…Джорджина, перебравшаяся в дом Диккенса, когда ей исполнилось примерно столько же лет, сколько и ее умершей сестре Мэри, была, как говорили, удивительно на нее похо-жа. Не потому ли Чарльз так тепло заботился о ней? Во время его по-ездки в Америку она занималась в Лондоне детьми, и они очень скоро полюбили свою молодую, симпатич-ную и добрую тетушку.

В семье Диккенса она поселилась в 16 лет и осела в ней навсегда. Умная, деловитая и фанатично преданная Диккенсу, она в последние годы, по сути, заняла место Кэтрин в качестве хозяйки дома и как его доверенное лицо. Во всех конфликтных ситуациях свояченица безоговорочно поддерживала Диккенса. Некоторые особенно бдительные наблюдатели подозревали её в любовной связи с писателем. Но он привёл её к врачу, и тот засвидетельствовал: она девственница.

Вероятно, и Чарльз Диккенс был пленен ею. «Когда мы сидим по вечерам у камина, Кэт, Джорджина и я, кажет-ся, что снова вернулись старые вре-мена, — пишет он. — Тогда я размы-шляю о случившемся, как о печаль-ном сне, от которого пробуждаюсь. Точно такой же, как Мэри, ее не на-зовешь, но в Джорджине есть мно-гое, что напоминает ее, и я будто снова переношусь в ушедшие дни. Иногда мне трудно отделить настоя-щее от прошлого».

После развода супругов Джорд-жина становится незаменимой. «Я не могу представить, что бы с нами всеми было, особенно с девочками, без Джорджины. Она — добрая фея в доме, и дети обожают ее».

Карикатура на Диккенса

Итак, двойная мораль викторианства празднует очередную побе-ду: в глазах общества разваливший-ся брак продолжает существовать, оба супруга по-прежнему живут вместе в одном доме, возведя сте-ны из льда и равнодушия между со-бой, такие же непреодолимые, как запертые на засов двери, разделя-ющие две половины их дома. «Мы заперли скелет в шкафу, и никто не знает о его существовании».

На Чарльза давит еще и ответст-венность перед читателями. Он не может себе позволить лишиться их симпатии. Поэтому он пишет откры-тые письма, которые публикует в журнале «Хаусхолд Уордс». Но, как всегда, когда хотят опровергнуть ка-кой-либо слух, замять скандал или скрыть полуправду, возникает об-ратный эффект. Тайное стало явным, и в результате разразился скандал.

Во время всех этих перипетий Джорджина преданно поддержива-ла писателя. Более того, она два-дцать два года не разговаривала с Кэт, вплоть до смерти Диккенса в 1870 году. Она даже сохранила дру-жеские отношения с Элен Тернан, для которой Диккенс снял в Лондо-не дом. Создается впечатление, что Джорджина ничего не хотела лично для себя.

Из трех сестер Хогарт именно Джорджина выказала самую безза-ветную и жертвенную любовь. Как пишет Диккенс, она была «в доме доброй феей», дети любили ее, а для самого писателя она была незаменимой. Всю свою любовь отдала она ему и его семье. Ради него оста-лась старой девой. Писатель умер у нее на руках. По завещанию он оста-вил ей 8000 фунтов, все свои драго-ценности и личные бумаги.

Роковым днём для писателя стало 8 июня 1870 года, около полудня он отправился навестить Эллен — она изредка принимала его визиты и деньги на хозяйство. Там он потерял сознание. Эллен вызвала экипаж и с помощью своего дворецкого перенесла в него Диккенса. В этом состоянии она и доставила его в Гэдсхилл-плейс. Вместе с Джорджиной уложила писателя на диван, где он умер, так и не приходя в сознание, через сутки, 9 июня. За минуту до смерти по его щеке медленно скатилась слеза. Обе женщины договорились не предавать огласке тот факт, что Диккенс был у Эллен накануне смерти и что именно ей предназначались его последние слова, тайну которых она так и не раскрыла.".

По вызову Джорджины в Гэдсхилл приехали дочери писателя, сын Чарльз, Кэтрин Диккенс, Джон Форстер, написавший первую биографию своего друга, и Эллен Тернан.

На следующий день, не приходя в сознание, Диккенс скончался от кровоизлияния в мозг. Похоронен он в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства в Лондоне.

Писатель, состояние которого к моменту смерти составило 93 тысячи фунтов стерлингов, внёс Эллен Тернан в завещание под первым номером, обеспечив её на всю жизнь и легализовав тем самым её статус. Любопытно, что через несколько лет в 37-летнем возрасте она вышла замуж за педагога, который был младше её на 12 лет.

Возможно, он любил всех их, для каждой отыскав уго-лок в своем сердце. Но что при этом испытывали они?

Наверное, права была дочь Дик-кенса Кэти, сказав об отце после его смерти: «Нет, женщин он так и не понял».