«Сижу такой в колпаке, ем буженину с сыром»: Алекс Дубас, Нюта Федермессер и другие об идеальной старости. Памяти веры миллионщиковой

Умерла Вера Васильевна Миллионщикова - основатель Первого московского хосписа. Она была человеком, для которого чужого горя не бывает - она просто воспринимала его как свое. И не просто сочувствовала, но всю жизнь посвятила действию, помогая людям, у которых случилось действительно большое горе. И как-то так получалось, что вокруг нее собирались такие же бескорыстные, такие же преданные этому делу люди.

Для меня до сих просто какое-то чудо, как она смогла в нашей стране, где бессердечие и жестокость десятилетиями были нормой жизни, создать хоспис - место, где уже безнадежно больные люди могут просто достойно прожить до своей смерти. Это, казалось бы, не про нашу жизнь, не для нас. А Вера Васильевна не в выступлениях и не в речах, а делом доказала обратное.

Создав первый в стране московский хоспис, Вера Васильевна положила начало целому движению. Она была первой, и это забывать нельзя.

Вместе с ее уходом дело, которому она посвятила свою жизнь, не прервется. Я знаю, что его продолжит ее дочь, Нюта.

Светлана РЕЙТЕР

Я никогда не сотру ее номер из своего телефона. Я не смогу удалить ни один файл со словом «Вера». У меня их - четыре. Интервью для журнала «Эксперт». Интервью для журнала «Большой город». Два интервью - для Esquire .

Она с ходу начала называть меня Светочкой.

Мне сразу хотелось быть похожей на нее. С ней хотелось разговаривать до бесконечности. В идеале - каждый день.

Много делать. Много и щедро - любить. Даже много, не стесняясь, курить.

Но у меня, конечно, ничего не получалось.

Только она могла относиться к больным как к любимым детям, но без лишних сантиментов. Медсестер она называла «мои девочки».
Никогда я не видела, не знала и, наверное, уже не узнаю человека такой невероятной, запредельной мудрости и глубины. Каждая ее фраза врезалась в память: «Даже святые делали то, что им нравилось», «Смерть - великое таинство, это понимает каждый ребенок», «Я не приемлю холопство, я от него болею».

Свою работу в качестве главного врача Первого московского хосписа она описывала так: «Я не представляю себе, как работают патологоанатомы или люди в крематории: видеть изо дня в день мертвые тела, должно быть, невыносимо. Но когда ты лично знал человека, помог ему, облегчил его страдания, то невольно начинаешь думать: “Если я буду умирать, то хотел бы уйти из жизни именно так - без боли и страданий. И хорошо бы этот хоспис существовал подольше. И чтоб меня сюда - взяли”».

Дочка военного инженера, в детстве она переболела всеми болезнями, кроме родильной горячки, и, как следствие, была очень серьезным ребенком. В пятнадцать, впрочем, стала красить ногти в разные цвета и почувствовала себя красавицей.

Красавицей она и осталась.

Онкологом Вера стала случайно: по специальности акушер-гинеколог, она работала в Шестом роддоме, прошла в Четвертой градской больнице специализацию по профессии «акушер-анестезиолог» и там же встретила своего любимого мужа, Константина Матвеевича Федермессера. Доктор медицинских наук, Константин Матвеевич стал первым медиком, применившим обезболивание при родовспоможении и с полным на то правом считается отцом акушерской анестезиологии в России. После женитьбы Миллионщикова и Федермессер стали работать вместе, переходя из роддома в роддом: «Но у нас с мужем довольно большая разница в возрасте, он старше меня на двенадцать лет, и, когда встал вопрос о его выходе на пенсию, мы сообща решили, что мне нужно перейти в специальность с “повышенной вредностью”, выйти на пенсию одновременно и вместе стариться». По этой причине Миллионщикова перешла в Институт рентгенорадиологии и увидела, как неизлечимобольных пациентов выписывают домой - умирать. Бросить их она не могла и поэтому ездила к ним домой, не обращая внимания на дальний адрес и не жалея собственных сил.

Она облегчала страдания пациентов так, как никто другой не умел. Когда семнадцать лет назад открылся Первый московский хоспис, то его красные кирпичные стены прохожие сначала мазали черной краской, а само здание с ужасом называли «Дом смерти». Через несколько лет после открытия сотрудников останавливали на улице и благодарили.

И в этом, конечно, заслуга Веры.

Как-то она положила в хоспис пожилую заключенную, трижды отсидевшую по 105-й статье. Это убийство. Веру этот аспект не интересовал - главным было то, что у бывшей заключенной - четвертая степень онкологии и умирать ей было негде.

Больную устроил в хоспис замечательный врач Шаховской колонии Андрей Князев:
«Женщину уже актировали, но ни в одну больницу не брали. Я позвонил Вере Васильевне как бы за советом, больше некому было уже звонить. Она сказала: “Андрей, не ходи вокруг да около. Я возьму”». Пока больная не попала к Вере в хоспис, она боялась умереть на улице.

На ее похоронах Вера сказала: «Я не знаю, как жила эта женщина. Но умерла она - достойно».

Вера всегда говорила «да», когда требовалась ее помощь. «Вера Васильевна, вы поговорите со мной?» - «Да, Светочка». - «Вера Васильевна, я месяц назад разговаривала с одной вашей пациенткой, Татьяной Мачалиной. Она сказала, что таких, как вы, Бог на землю послал с небес. Она еще жива?» Вера Васильевна поднимает трубку телефона и, видя мое испуганное лицо, переспрашивает: «Боитесь, Светочка?» И через несколько секунд отвечает: «Да. Жива».

Все тридцать пациентов ее хосписа, мне кажется, считали Веру святой. Медсестер - ангелами. До этого чудес в их жизни не было: был районный онкологический диспансер, квоты, больницы, очереди за лекарствами. А еще - очереди за рецептами на обезболивающее, обязательно с печатью определенной формы. А ей было плевать на форму. Ее интересовало содержание. Уход, лекарства - и как бы доделать в хосписе зимний сад, и как бы добрать книг в библиотеку, и как бы устроить для пациентов концерт, и вот бы еще не забыть проверить на кухне, испекли ли пирог. Я помню, она рассказывала мне, что один из пациентов жаловался на то, что в палате холодно. «Мои ребята проверили все оконные щели, заложили их одеялами, а оказалось - тянет сбоку, через оконную планку, которая ближе к стене. Такая мелочь, Светочка. Меня не было в хосписе несколько дней, и я обнаружила это позже». Мелочей не было. Важно - всё. Обогреватели, потому что «тяжелая зима, а все наши больные очень худые». Теплые, но легкие одеяла, «потому что так им приятней лежать, понимаете?». И, как мантру, она повторяла: «Больные должны уходить достойно. Без боли, грязи и унижений».

По-моему, в предпоследний раз я пришла к ней вместе со своей дочерью Мирой, которую Вера сразу посадила есть суп и делать уроки. «Серьезная у тебя девочка, на меня в детстве похожа. Я тоже такая была, тихая, вся в себе», - сказала Вера и поцеловала мою дочь. А та, конечно, сразу растаяла, поскольку не полюбить Веру с первого взгляда - противоестественно.

Вера говорила: «Не делайте из меня святую». Простите, Вера, но по-другому у меня сейчас никак не получается.

Она как-то сказала, что «рак - интересная болезнь, потому что позволяет доцеловать и долюбить всех родных и близких». Она не боялась говорить то, о чем другие - молчат.

Еще она сказала, что дети всегда отвечают за грехи своих родителей, и я неделю ходила и мысленно повторяла про себя эту фразу.

Вера, вашим детям не придется отвечать за ваши грехи. Потому что, Вера, у вас их просто не было. И никакой священник меня в этом не переубедит. Я им, священникам, просто не поверю. Так, как верила - вам.

Создатель первого московского хосписа Вера Миллионщикова точно знала: «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь»

Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не сказал мне: ты же понимаешь, один человек ничего изменить не может. Жизнь создателя первого московского хосписа Веры Васильевны Миллионщиковой отменила эту формулу. Она была одним человеком, и она изменила то, что казалось вечным.

Жить надо сегодня

Мы несколько раз разговаривали по телефону, но виделись всего трижды. Мы договорились о встрече для большого интервью, но она ее все время переносила. Я не роптала, потому что важней ее забот не было ничего на свете. А надо было роптать — недаром ведь она говорила: «Не откладывай на завтра ничего. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра».

Когда мы встретились с ее дочерью, Нютой Федермессер, я сказала: кажется, Миллионщиковы — старинный купеческий род, вот откуда ваша мама... Нюта улыбнулась. Оказалось, что Вера Васильевна трижды была замужем. О первом муже, Вахтанге Кекелия, она рассказывала своим дочерям с такой любовью, что Нюте до сих пор хочется с ним познакомиться. Вторым мужем был Виктор Миллионщиков. Третий муж, Константин Матвеевич Федермессер, стал главным человеком ее жизни. Но менять фамилию она уже не стала: пришлось бы менять и все документы, а терять время на пустяки всегда было жалко.

Родилась Вера Васильевна 6 октября 1942 года в городе Ртищево Саратовской области. Отец — железнодорожный служащий, а мать была родственницей казачьего атамана Краснова: он был родным братом Вериной бабушки со стороны матери. Вот откуда в характере хорошенькой девочки, а позже — самой модной студентки медицинского факультета Вильнюсского университета, которая полвека назад на зависть всем серым мышкам красила ногти в зеленый цвет, — вот откуда в характере этой женщины было несокрушимое упрямство.

Дед Веры попал в советскую тюрьму. Его дочь Лиза отказалась от него. Узнав об этом, он перестал есть и умер. Вспоминая об этом, Вера Васильевна говорила, что тетя Лиза была добрейшим человеком, просто у нее не было выбора.

А отец Веры, Василий Семенович, был на железной дороге в Вильнюсе начальником. Переехали они туда сразу после освобождения города. И Василий Семенович имел право брать пленных немцев для какой-нибудь тяжелой работы. В 1947 году немцы ремонтировали здание вокзала. И ее мама их кормила, варила им домашнюю лапшу. А они целовали ей руки. И четырехлетнему ребенку, который никогда ничего подобного не видел, стало ясно, что мама очень-очень хорошая. Немцы посадили возле станции много деревьев, по большей части ясеней. Некоторые выросли с кривыми стволами. И она вспоминала: иду мимо этих деревьев и думаю, вот ничего эти немцы хорошего сделать не могут, даже деревья посадили кривые...

В 1966 году она окончила медицинский факультет Вильнюсского университета и переехала в Москву. До 1982 года работала в Московском институте акушерства и гинекологии, сначала акушером, позже анестезиологом. В 1983 году перешла в Московский рентгенорадиологический институт и сменила специальность: стала онкорадиологом. Ни научного, ни какого-либо другого интереса в такой перемене не было. Просто ей хотелось выйти на пенсию вместе с мужем, который был на 12 лет старше. А онкологам «за вредность» можно было уйти на пенсию раньше других. Вот она и думала, что «выйдет на свободу» в 1991 году, в 49 лет.

Пять лет назад я заболела и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками

Люди, которые сталкиваются с этой страшной болезнью, рано или поздно оказываются перед выбором: или не принимать «работу» близко к сердцу и после окончания рабочего дня жить своей жизнью, или принять удар на себя и постараться что-то изменить.

А что можно изменить? Изобрести лекарство? Так весь мир бьется над этой задачей с тех пор, как открыли рак. Видимо, именно так и думали медицинские чиновники, когда установили в советских, а позже в российских больницах порядок: безнадежных онкологических больных выписывать «для лечения на дому». А про лечение на дому все мы хорошо знаем: это значит — ждать смерти.

Когда Миллионщикова поняла — а чего тут было не понять? — что государство выбрасывает этих больных на улицу и больше о них не вспоминает, она стала навещать выписанных пациентов. Зачем? Приносила лекарства, которые нельзя было купить. Рассказывала родственникам, как нужно ухаживать за больным, как облегчить его страдания и избавить от унижения мучительной смерти, когда человек осознает, что стал в тягость себе и другим. У каждого из нас есть знакомые или родственники, которые не справились с этим испытанием. Одному это почти всегда не под силу. Люди, прошедшие через это, уже никогда не станут прежними. У них гаснут глаза, они не могут избавиться от страшных воспоминаний. Один человек в муках уходит, а его родные в муках остаются. И Миллионщикова, как настоящий врач, хорошо это понимала. И она стала искать ответ на вопрос, как помочь. Судьба послала ей ответ: встречу с Виктором Зорзой. Этот человек родился в Польше. Сначала была советская оккупация, потом немецкая. Вся семья Зорзы стала жертвой холокоста. Виктору удалось бежать, он попал в Россию и оказался сибирским ссыльным. Из спецпоселения ему тоже удалось бежать. В 1942 году он разыскал Илью Эренбурга, автора любимого им романа «Хулио Хуренито». Эренбург помог Зорзе устроиться в польскую эскадрилью, которая очень скоро оказалась в Англии. Выполняя волю умершей от рака дочери, Виктор Зорза посвятил свою жизнь организации хосписов. Так Вера Миллионщикова начала борьбу за создание первого в Москве хосписа. На это ушло несколько лет. Кто знает, сколько бы судьба испытывала Миллионщикову на прочность, если бы Виктору Зорзе не удалось заручиться письмом Маргарет Тэтчер на имя Юрия Лужкова. Хоспис был создан в 1994 году. Три года действовала выездная служба, а в 1997 году был открыт стационар на 30 коек в здании бывшего дома ребенка на улице Доватора. Главным врачом стала Вера Васильевна Миллионщикова.

С ума сойти: восемь лет этот островок тепла был единственным в Москве. Помощь оказывали бесплатно, поскольку хоспис был создан на деньги московского правительства.

Несколько лет сотрудники хосписа помогали бороться с болезнью Ирине Николаевне Толмачевой.

По каким законам жить — не важно. Главное — жить любя

Эта заповедь Веры Васильевны в первый миг пребывания в хосписе кажется абсолютно невыполнимой. Когда я впервые вошла в ее кабинет, в одной руке она держала телефон, а в другой — курагу. И это оранжевое пятнышко меня страшно обожгло, так эта солнечная субстанция не вязалась с ощущением, наполнившим меня в хосписе.

Ну как можно работать в таком месте, где все говорит о скорой смерти? Везде цветы, ковры, светло, уютно, пахнет чем-то хорошим — то ли плюшками, то ли летним садом. Но за стенами-то умирающие люди. Да, просто так на работу Вера Васильевна никого не брала. Во-первых, хоспис рушит семьи. Люди, которые приходят с такой работы домой, вынуждены или запирать себя на замок, чтобы не выплеснуть ни капли ожигающей боли, либо продолжают работать, то есть рассказывают домашним о хосписе и его проблемах. Кто это может выдержать? Вот и выходит, что по сути такая работа — послушание. Новые семьи создаются из единомышленников, которых не так много.

И в конце концов получилось, что на работу в свой дом Миллионщикова пригласила уникальных людей. Когда-то Константин Наумченко ушел с 5-го курса мединститута, потому что понял, что хочет работать не врачом, а медбратом. И всю жизнь он так и работает. Сейчас ему седьмой десяток. Садовник Людмила Ермолаева в прежней жизни занималась совсем другим делом. Однажды, проходя мимо хосписа, она заметила, что в саду неправильно подобраны растения. А у нее, как говорится, зеленые пальцы, растения ее любят, как и она их. Вот она и подошла к Вере Васильевне, а та пригласила ее на работу. Сад хосписа трогает до мурашек. Мы вышли с Нютой полюбоваться розами, а в густой траве светилась спелая земляника. Все растения точно из королевского сада — ухоженные, как звезды Голливуда. Люду здесь с любовью называют мини-трактором, да куда трактору до Люды.

Душой хосписа все считают Милу Баранову, сестру-хозяйку стационара.

Кто в этом разбирается, повторяет: персонал в хосписе Миллионщиковой феноменальный.

Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть...

Как было сказано в замечательном документальном фильме Екатерины Гордеевой, хоспис — это место, где берегут жизнь. Как это понимать? Прямо так и понимать: буквально. Все умрут, но все до последней минуты хотят жить. Вера Васильевна говорила, что, проработав с неизлечимыми больными долгие годы, она «не слышала ни от одного из тех, кому мы помогли избавиться от мучительных страданий, чтобы он пожалел, что остался жить». В год через этот хоспис проходит около двух с половиной тысяч больных.

В советских больницах не знали, как обращаться с умирающими. О смерти говорить было не принято, вот и пробавлялись казенным оптимизмом. Из современных российских больниц или выбрасывают на улицу, или люди бегут оттуда сами, чтобы умереть на воле. Даже перед лицом последнего человеческого испытания невозможно выдержать, что персонал пытается слупить сотню-другую за утку, без которой человек не может обойтись, или за укол, который уменьшит мучения. А Вера Миллионщикова была настоящим врачом, поэтому она знала то, чего не хотели знать ненастоящие: «Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку. Думать о том, что нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — человек уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала».

Вот тут она слукавила. Умирала она не однажды, но всякий раз удавалось вернуться к жизни. С детства она много болела. То туберкулез, то менингит, постоянные санатории, вечно лысая, бритая. У нее была аллергия на пчел — укусила пчела, еле успели спасти. Однажды ей на голову упал здоровенный лом. Когда за год до смерти она пошла оперировать вены, врач извлек 11-сантиметровый тромб, который держался на какой-то нитке. Ей поставили диагноз: рак, которого, как выяснилось, не было. После неудачной химиотерапии она оказалась в реанимации. Ее выходили сестры хосписа, которые были рядом круглые сутки, — тогда она тоже выжила чудом. Летом 2010 года она находилась в хосписе, потом ее увезли на дачу, а в сентябре она вышла на работу. На самом деле у нее было редчайшее неизлечимое заболевание — нейросаркоидоз. Она с трудом передвигалась, а подъем по лестнице был просто катастрофой. И все равно она упрямо приезжала на работу — видимо, судьба продлила ей жизнь в обмен на хоспис. Как она могла не приехать?

20 декабря 2010 года дочь везла ее на работу, и они застряли в пробке. И Вера Васильевна позвонила в хоспис, сказала, чтобы конференцию проводили без нее: «Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту». То, что она написала, оказалось духовным завещанием, потому что утром следующего дня она умерла.

Она всегда говорила: как человек живет, так он и умирает. В то последнее утро она собиралась делать маникюр, потому что на другой день предстояло важное совещание. И вдруг Нюте позвонил отец: срочно приходи, мама умирает. Когда Нюта пришла, Вера Васильевна сказала: «Я почувствовала, как у меня оторвался тромб, я умираю...»

И до последней минуты она осталась собой. Сказала Нюте: «Валокордин папе накапай». Услышала, что дочь открыла холодильник: «Не там...»

Нюта спросила: тебе больно? Страшно? Холодно? И она ответила: не больно, не страшно, не холодно. Смерть оказалась милостива: Вера Васильевна Миллионщикова до последнего вздоха была с любимыми людьми.

Вера Васильевна была профессором грибных наук.

Может, она была святая? Она сама ответила на этот вопрос: «Я не святая, просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно».

Имелось в виду, что то, чем она занималась, иначе как по собственной воле делать нельзя — испепелит.

Какая она была?

Во-первых, женщина до мозга костей, с безупречным вкусом и всегда прекрасно выглядела, чего бы ей это ни стоило. Страшно любила ходить по ресторанам и обожала угощать дома. Очень много курила. Первую сигарету выкурила на другой день после окончания школы. Любила благородные напитки. Воровала в ресторанах и гостиницах пепельницы и ложки — на память, потом ими пользовалась. Любила крепкое слово и умела смачно его произнести.

Во-вторых, Вера Васильевна была человеком рациональным: ее хватало на безумную работу и сотрудников со всеми их проблемами, а после работы эмоционально остывала. Очень много успевала: работала с умирающими людьми и при этом была очень светской: ходила в театры, музеи, в кино. Считала себя очень поверхностной и при этом досконально знала всего Пушкина. У нее было прекрасное чувство юмора. Один дед у нее был ассенизатором, и она говорила: я внучка говновоза... Была по-женски непоследовательна: сама пропадала на работе, а Нюте говорила — работай поменьше, лучше побудь с детьми.

Она любила свой дом — добрый деревянный дом в деревне Никитино-Троицкое. До хосписа там было образцовое хозяйство и сказочные розы, а потом она приезжала туда «на травку». У нее был нюх на грибы. Много читала, в последнее время — мемуары. Обожала детективные сериалы, потому что не нужно было думать, и американские боевики — там никого было не жалко, потому что убивали картинно. А настоящее страдание на экране видеть не могла, сразу переключала.

А еще она всегда была на стороне тех, кто проигрывает — и в спорте, и в жизни. Ни разу не прошла мимо лежавшего пьяного — поднимала. Помогала, не дожидаясь просьбы о помощи.

И у нее было правило: не ждать благодарности от того, кому удалось помочь. Она говорила: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить отовсюду».

Она хотела, чтобы на ее похоронах была музыка Дюка Эллингтона и Эллы Фицджеральд — как при жизни. Родные исполнили ее просьбу. А еще она хотела — так говорится в ее духовном завещании, — «чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, цинизм и лицемерие». И чтобы помогали в хосписе бесплатно. Всегда. Как было при ней.

В том-то и дело, что она была не святая. Земной человек, который все знал про земную боль и нашел лекарство от этой боли. Лекарством оказалась любовь. Как просто и — почти невыполнимо. А у нее получилось.

Нюта Федермессер

учредитель фонда «Вера», директор Центра паллиативной медицины в Москве

«Я мечтаю о такой старости, как у моего папы, Константина Матвеевича Федермессера. Чтобы не очень-то болеть, чтобы жить в любви, среди внуков и детей, чтобы были силы на путешествия, радость от новых знаний, мудрость для созерцания и умение кайфовать от мелочей, от запаха сирени на даче. Только еще хочется, чтобы это было с Ильей (моим мужем) вместе.

Координатор проекта «Общество для всех возрастов» - коммуникационное агентство «Правила Общения» .

Недавно во время пикника в хосписе меня сфотографировали в инвалидной коляске. Я была в красивом платье, в сережках, приехала с какой-то встречи. Когда я посмотрела на это фото, то подумала: «Вот бы я могла так выглядеть даже в старости, с Альцгеймером, в хосписе». Сразу захотелось заранее написать свое пожелание всем-всем-всем - медсестрам, сиделкам, санитаркам, которые тогда будут рядом, которые уже сейчас помогают пациентам дома, в хосписах, в паллиативных отделениях, в домах престарелых. Пожалуйста, когда я или любой другой пациент будет в кресле, пожалуйста, одевайте нас по-человечески, в платья и туфли, не снимайте с нас серьги и колечки, причесывайте нам волосы, делайте нам маникюр, ладно? Ведь очень важно оставаться собой - даже в старости и в болезни.

Счастливая старость для меня - это возможность оставаться собой, возможность жить без боли и унижения. И уверенность в том, что и твоя жизнь останется с тобой. Даже если уже будет подводить память или болезнь начнет брать свое, окружающие все равно будут уважать твое достоинство и право на достойную жизнь до конца. Ради этого и работает фонд «Вера» и все, кто нам помогает».

Алекс Дубас

теле- и радиоведущий, писатель

«Поскольку я писатель, то в старости представляю себя Хемингуэем (только без суицида в конце, конечно). А это значит писательский дом в теплом месте. Из кабинета открывается прекрасный вид на воду. Или горы. А еще лучше - на то и другое одновременно. По выходным я иногда отправляюсь в море с местными рыбаками. Пишу очередной роман. Для разнообразия занимаюсь и коротким жанром: пишу статьи для всяких толстых журналов с картинками. Возможно, неподалеку от моего дома находится рыбный ресторанчик (в котором у меня есть небольшая доля), где я часто провожу вечера, изобретая новые коктейли и блюда. Иногда шлея попадает мне под хвост, я срываюсь и еду в аэропорт, чтобы навестить детей в разных географических точках или просто поприветствовать любимый город. Да! А еще я дружу со своим врачом. Мы вместе играем в гольф или петанк. И эта дружба - гарантия того, что мое здоровье более-менее под контролем и все механизмы будут вовремя смазаны».

Анна Ипатова

старший научный сотрудник лаборатории методологии социальных исследований ИНСАП РАНХиГС

«Мне бы хотелось, чтобы моя старость была прежде всего здоровой. Я понимаю, что во многом это зависит от того, что было раньше, от молодости, поэтому уже сейчас нужно жить не «одним днем, не думая о завтра», а так, как видится правильным. Восприятие старости как отдельной и особой части жизни мне не свойственно, для меня это просто один из периодов жизненного пути, который органично связан с жизнью вообще. Соответственно, все, что сейчас окружает меня и составляет мою жизнь, мне бы хотелось видеть и в старости. Это в первую очередь семья (конечно, состав семьи с годами меняется, но прежде всего это дети и муж), близкие люди, друзья, работа, общение, книги и образование, различные культурные мероприятия, обязательно хобби и мои любимые кошки.

Дмитрий Воденников

поэт, публицист

«Один человек мне в свое время сказал, что чем дольше я буду жить, тем больше меня будут любить. В том числе и тянуться сексуально. Я в это не верю, но что ж делать, если приходится оправдывать чужие предсказания. Так что думаю, что моя старость будет бурной. Вокруг будут толпиться желающие, а я буду мечтать только об одном - наконец-то позволить себе есть и не думать, что меня разнесет вширь. Вот так прям и вижу: под окнами - серенады, а я сижу такой в колпаке и ем буженину с сыром.

А идеальная старость для меня - это старость анти-Толстого. Льва Николаевича. Все-таки стоит все сделать так, чтоб вокруг не кишел ад. Не лезли черви безумия из твоих близких. Он был прекрасный - Лев Николаевич. И очень сильно страдал. Надо было ему раньше уходить из семьи. Рвать по живому, а не по мертвому, как он сделал в конце. Когда бедная Софья Андреевна ходила, как нищенка, и заглядывала в окна домика на том полустанке, где он умирал после побега. Но я его понимаю. Я бы тоже ее не пустил».

Старшая Верина дочь Маша недавно рассказала мне, что когда ее бабушка рожала ее маму, началась бомбежка. Октябрь 1942 года, город Ртищево Саратовской области, все убежали в бомбоубежище, истерика, паника, страх, и Верина мама осталась одна в пустом роддоме. Так посреди войны и разгрома появилась на свет Вера.

Как будто специально для того, чтобы стать таким врачом, который всегда будет держать пациента за руку. Она им и стала. Вслед за владыкой Антонием Сурожским, которого Вера очень любила и чьих книг так много и сегодня в ее хосписе, она считала, что страдание не всегда можно снять, но помочь человеку вынести его — можно.

О, этот Верин хоспис! Никакого больничного запаха. Абсолютно домашняя обстановка. Всегда свежие цветы в палатах. Горячие обеды для родственников, у которых нет ни сил, ни времени готовить дома. Комнаты для детей посетителей, где они играют, пока их мамы общаются с их умирающими бабушками. Нет расписания — проведывай родных и близких круглосуточно. Или вот: можно приводить сюда с собой собак и кошек. Все это не мелочи. Без всего этого хоспис превращается в морг. А хоспис — не дом смерти и не дом скорби, а дом жизни. И первые хосписные заповеди: «Достойная жизнь до конца» и «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь».

Вера сказала однажды: «Когда до меня вдруг дошло: я начинала акушеркой в роддоме, а теперь вот работаю в хосписе, то рассмеялась и сказала: «Ни хрена себе!» В этом вся Вера — никакого тщательного отслеживания всех вех своего пути, фанатизма, надувания щек, бережного несения себя и своей значительности.

Помню, когда мне было хреново, она, выслушав, могла вот ровно в двух-трех словах, не больше, так разрулить ситуацию, что мы обе сразу начинали хохотать как сумасшедшие, и без всякой истерики, искренне, радостно. Вот просто два-три слова, ну, разумеется, не случайных, не первых попавшихся, не вычурных, не вымороченных… Сегодня всем, кто знал Веру, не хватает этих ее двух-трех слов.

…У блеска глаз женщины всегда есть имя, отчество и фамилия. Мужчины, которого она любит (-ла).

У Веры — это ее муж. Константин Матвеевич Федермессер.

Мы пьем чай с Константином Матвеевичем в Верином кабинете, который никем не занят, и, надеюсь, никогда не будет занят, он не то чтобы стал мемориальным, просто остался Верин. Этот кабинет и сегодня не пуст, там, как и при Вере, всегда какие-то встречи, разговоры — и серьезные, и веселые. Вера сама не любила пафоса, вот этого показного надрыва и скорби («графиня изменившимся лицом бежит пруду»), декоративной духовности. Она была не «зло, безнадежно, безысходно» добра, а добра просто, нормально, неподдельно.

Константин Матвеевич говорит: «Вера от природы обладала удивительной способностью располагать к себе людей. Но это природное она в то же время очень сознательно и очень ответственно в себе воспитывала, развивала».

Мы с ним говорим и говорим, и он признается, что впервые за эти два года так долго говорит о Вере вслух, и боялся, что будет очень тяжело, а вот как-то светло на душе…

Потому что это — Вера.

Младшая дочь Нюта говорит, что все время с мамой в диалоге. Сразу после ее смерти она думала — это какая-то патология. А сейчас рада, что так происходит. И Нюта призналась мне, что из-за этого диалога она даже не скучает по маме. То есть скучает — физически. Что не слышит ее голоса. Что не может взять за руку. Но не скучает духовно. Потому что постоянно с мамой.

А недавно Нюте приснился сон: мама с грудным ребенком на руках. И Нюта спрашивает: «Мама! Это что, я еще одного ребенка родила?» А Вера — ей: «Нет, это я взяла ребенка такой-то хосписной сотрудницы подержать, чтобы ей работалось полегче».

Так что Вера и оттуда помогает. Правда, помогает. Вот теперь детский хоспис. Он становится реальностью, а это было заветной Вериной мечтой.

…Как-то, уже когда Веры не стало, я увлеклась идеей письма к ней, и так увлеклась, что в какой-то момент нашего разговора с Нютой очень по-деловому спрашиваю: «Ну, какие еще новости о хосписе сообщить маме через газету?» Нюта сначала опешила, а потом спросила меня, улыбаясь: «Вы думаете, там читают газеты?» А потом задумалась и очень серьезно сказала: «Ну, если там все-таки читают газеты, то мама выберет «Новую».

Ревекка Фрумкина, 9 лет
Москва

Война нас застала на даче. Это был абсолютный шок, хотя папа что-то предчувствовал. Его предчувствие я хорошо помню. Довольно быстро встал вопрос о том, что надо эвакуироваться. Я очень хорошо помню, что мама предлагала, чтобы папа, няня и я уехали — я уже не помню, с каким из воз-можных министерств. А она пока останется и потом, если нужно будет, уедет — вероятно, со своей поликлиникой. Папа был категорически против. Он сказал: «Во время войны семьи не делятся». И еще: «Главное, что нужно взять с собой, — это теплые вещи». У него был опыт бегства в 1914-м. Мама поступила ровно так, как он настаивал, и правильно сделала, потому что эшелон, с которым мы должны были ехать по ее плану, разбомбили.

Михаил Черненко, 15 лет
Харьков

Было воскресенье. Мы сидели за завтраком. Зазвонил телефон, отец встал из‑за стола. Одноминутный разговор: «Да нет, что вы», — кажется, сказал отец, положил трубку, вернулся за стол. Мама спросила, кто это. Отец назвал имя какого-то знакомого, который сказал, что что-то случилось. Завтрак продол-жился.

После завтрака мы должны были ехать на вокзал, встречать мамину младшую сестру Анну Борисовну. Выходим из дому, садимся в недавно устроенный в Харькове троллейбус. Троллейбус заворачивает с Павловской площади, и на углу мы видим толпы людей, сбегающихся к универмагу и поднимающих голову. Там висит большой репродуктор. Мы доезжаем до вокзала, выходим из троллейбуса и слышим [доносящиеся из репродуктора] последние слова: «Враг будет разбит, победа будет за нами». И по всей площади крики: «Война с Германией, война с Германией!»

На вокзале толкотня страшная. Никакого радио в поездах еще нет. Едущие люди понятия не имеют о том, что мы только что слышали. Подходит поезд: открытые окна, радостные лица, машут руками, мужчины, женщины. А на вок-зале плач, рыдания и полное непонимание.

Тамара Милешина, 16 лет
Москва

Я кончила восьмой класс, и мы поехали на дачу, в Подрезково. И вот вдруг 22‑го по радио объявляется война. В тот же вечер из Москвы приехал отец. Говорит: «Да не волнуйтесь, это два-три месяца продлится, не больше». Но с дачи мы, конечно, уехали.

Мы жили на Якиманке. Я уже вступила в комсомол, хорошо училась в школе и была обуреваема патриотическими чувствами. Мы с подружкой из нашего якиманского двора побежали в военкомат записываться в радистки. Но нас оттуда завернули. В первый месяц, до бомбежек, в быту ничего особенно не происходило. 22 июля случилась первая бомбежка — и очень страшная: помню в небе скрещенные лучи прожекторов, а в этих скрещениях гудящие самолеты.

Потом вышел приказ организовать среди жильцов дружины по охране от бом-бежек и зажигательных бомб — чтобы те дежурили на крышах и чердаках. Там какие-то у нас ведра стояли, лопаты, щипцы металлические. Цель была, если попадет зажигалка, сбросить ее с чердака на улицу. И вот я попала в бригаду из трех человек.

«Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь»

В то время я была влюблена в одного мальчика из нашего двора. Влюбленность эта была совершенно безнадежная, потому что он был на год старше. Так вот я попала в одну дружину с этим Глебом. Для меня это было счастье. Как только тревога — несусь на чердак. Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь, что надо бежать на крышу и дежурить.

Потом во время бомбежек мы с мамой ходили ночевать в метро, на «Площадь Революции». На станциях разрешалось спать только совсем старым или семьям с маленькими детьми. Мы брали какие-то подстилки и шли по туннелю, где сплошь лежали люди. А потом перестали туда ходить.

Рядом с домом была школа с газоубежищем. Туда пускали родителей с малень-кими детьми, и там же жили ополченцы, которых еще не послали воевать. Шко-ла была битком набита. Однажды мы услышали жуткий гул и потом взрыв. Оказалось, на школу сбросили огромную бомбу. Уже начинало рассветать. Двор был усыпан стеклом, а из школы слышались крики. Папа и наша соседка Марья Никитична, у которой к этому времени уже убили на фронте и мужа, и сына, полезли в это месиво. Страшно смотреть было.

Осенью школа уже не работала, ее заняли под госпиталь. Потом начались разговоры, что немцы близко. Уже полным ходом эвакуировались, очень многие уехали. 16 октября мы с сестрой вышли на Якиманку и пошли в сторону Калужской площади, там были хорошие магазины. И я очень хорошо помню такую картину: по Садовому кольцу, от Серпуховки вниз, к Крымскому мосту едут машины. Грузовики с солдатами, легковые с какими-то людьми и скар-бом. И обозы с лошадьми, с телегами. Такая явная катастрофа. Но мы зашли в магазин и купили рыбу. А на улице стояла, несмотря ни на что, лоточница с замороженными сливами. И сливы мы тоже купили.

Хотя дома уже были заготовлены чемоданы, узлы, вечером мы легли спать. Вдруг звонит отец и говорит: «Через час я за вами заеду». Мама в панике начала что -то кидать в эти узлы, с перепугу завязала узел с подушками, с одеялами, пледы положила. Ночью приехал отец и отвез нас на Казанский вокзал. Там мгла и кишащее море людей. А у сестры перед этим был день рождения, и ей подарили духи «Красная Москва», тогда очень модные. Она взяла их, но в суто-локе на вокзале они выпали и разбились. И вот представляете, среди этой мглы, мрака — острый запах роскошных духов.

Юрий Манн, 12 лет
Москва

Ночные бомбардировки Москвы начались 22 июля. Они проходили с немец-кой точностью и аккуратностью — можно было часы проверять. Объявляли: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

Первое время мама хватала меня за руку и вела в метро. Рядом с домом были две станции: «Кировская» (сейчас «Чистые пруды») и «Лермонтовская» («Крас-ные Ворота»). «Чистые пруды» были закрыты во время войны: там был филиал штаба Верховного командования, и поезда проходили мимо. Даже говорили, что однажды там видели Сталина. И мы бежали на «Красные Ворота». Обычно мама брала с собой пишущую машинку — портативный ремингтон. Это была самая драгоценная вещь в нашем доме, которая ей была необходима как стено-графистке. В одну руку машинку, в другую меня.

«Меня поразила фраза: „Сим объявляется в Москве осадное положение“. Этого старославянского слова я не знал»

Помню прекрасно, какое впечатление на меня произвел приказ Сталина о том, что в Москве объявляется осадное положение. На домах висели приклеенные приказы, и меня особенно поразила первая фраза: «Сим объявляется в Москве осадное положение». «Сим» — этого старославянского слова я не знал, и оно внушило мне очень большое уважение. Последняя фраза тоже производила впечатление: «Паникеров и провокаторов расстреливать на месте».

Во время войны иногда продавали что-то сверх карточек. В частности, суфле — сладкий напиток вроде киселя. За этим суфле выстраивались огромные очере-ди. Иногда родители водили меня в Консерваторию, и вот однажды перед на-чалом концерта в бельэтаже мама вытащила бидон с суфле. И я лакал из этого бидона.

Константин Федермессер, 10 лет
Москва

О начале войны я узнал от отца. Он заведовал каким-то складом в районе Рижского вокзала, а жили мы в районе Крестовских переулков. Я вприпрыжку бегу и повторяю про себя: «О, война, война». Потому что очень интересно. Столько разговоров было об этой войне — и танки наши быстры, и прочее. Наконец-то началась война.

Это было утром, пустынная улица. Идет навстречу какой-то дядька. «Эх ты…» — говорит, и дал мне по шее. Несильно. Мол, ну что с тебя взять. Я перестал прыгать. Думаю: чего он мне по шее-то дал? Что тут такого плохого? То место на шее как будто сейчас ощущается.

Ирина Чернова, 11 лет
Москва

Когда началась война, я была в пионерском лагере. Мы все время слушали репродуктор, который говорил, что наши самолеты сбили столько-то самолетов противника. Мы не могли поверить, что война идет на нашей территории: война ведь может быть только на вражеской территории. И страшно радовались, когда объявляли, сколько самолетов сбили. Три самолета, четыре самолета… Мы прыгали и орали: «Ура, ура!» А потом нас быстренько привезли в Москву. Матерей и детей погрузили в теплушку и отправили в Набережные Челны.

Виктория Старицына, 12 лет
Ленинград

Утром встали, я пошла за хлебом в магазин. Смотрю — на столбах такие большие черные микрофоны. Стоит под ними публика, и все слушают, все такие озабоченные. А я думаю, что-то интересное произошло, какую-то войну объявили. Я на окно вспрыгнула — низкие окна были — и говорю: «Ура, война началась».

Все, конечно, сразу сникли, ходили взволнованные, что-то друг другу переда-вали. На следующий день пошли танки. Танки были все новенькие, на них сидели веселенькие солдатики, одетые во все зелененькое, аккуратненькие такие. Все улыбались. Мы, дети, стали с клумб рвать цветы, подбегали, давали им — как будто они возвращаются, а не едут на войну. Никто не знал, во что это выльется.

Марина Добрынина, 13 лет
Москва

Война витала в воздухе. Мы, дети, все время чувствовали, что вот-вот будет война. У меня день рождения 12 июня — ко мне приехала подруга. Вечером мы гуляли по саду и говорили о том, как страшно: «Ой, скоро война будет». А через десять дней началась война. Я шла из поликлиники по Садовому кольцу. Думаю: что такое, почему это около каждого столба, на котором репродуктор, стоит толпа. Потом выяснилось, это было сообщение Молотова о внезапном нападении на Советский Союз. Я села в электричку и поехала на дачу в Перловку. Еду и ничего не понимаю: тишина, какие-то странные, напряженные лица. П рихожу домой. Папа стоит на террасе, а я внизу. Смотрит на меня и говорит: «Марина, началась война».

Я начала топать ногами, кричать: «Я пойду на войну, я пойду воевать». Это была моя первая реакция. И вот началась наша военная жизнь. Родители вырыли на участке бомбоубежище буквой Г. Буквально за первые два месяца немцы дошли до Москвы. Немецкие мотоциклисты даже прорывались в Кунцево. Я начала вести дневник и описывала всю нашу военную жизнь.

«Я начала топать ногами, кричать: „Я пойду на войну, я пойду воевать“. Это была моя первая реакция»

Мы стояли в очередях за продуктами и керосином. Ночью ходили в лес за дровами. Почему ночью? Боялись лесников. Копали мерзлую картошку, собирали мерзлую капусту. Мама меня оставила в Перловке, потому что все московские школы были закрыты, включая музыкальную. А в области школы работали. Наша школа была около железной дороги, и мы все время смотрели в окно на замаскированные эшелоны с танками, с орудиями. Зимой они были закрыты белыми полотнищами, а летом и осенью просто ветками.

Когда наступила зима, мы сидели одетые. Чернила замерзали, и мы не могли писать. Тогда вышел фильм «Тимур и его команда». Мы этот фильм обожали — и создали тимуровскую команду. Мы помогали семье Морозовой: там были дети, а отец ушел на фронт. Мы пилили дрова, помогали им в быту. И о нас написали в «Пионерской правде».

Еще мы ходили по домам и собирали подарки для Красной армии. Приезжали бойцы с комиссаром, и мы им дарили подарки — очень скромные, но очень нужные. Кисеты для табака, конверты для писем, варежки, носки теплые. Я выносила ящик с этими подарками, отдавала пионерский салют и говорила: «Дорогие защитники нашей Родины, спасибо вам, что защищаете нас от фа-шистов».

Однажды мы сидели в классе, и вдруг раздался грохот. Это сбросили бомбы. Нас тут же отпустили, мы бросились бежать. Я увидела разрушенные дере-вянные дома и знакомого старичка — окровавленный, он весь трясся. И двое убитых детей. Меня это настолько потрясло, что я бежала домой, плакала и кричала: «Гитлер проклятый, проклятый Гитлер. Я вырасту, я пойду на фронт санитаркой».

Изображения: Евгений Халдей / Фотохроника ТАСС