Зощенко михаил михайлович - чтобы помнили

120 лет назад родился выдающийся писатель ХХ века Михаил Зощенко

В 1920—1930 годы слава Михаила Зощенко была такова, что журналы буквально сражались за право напечатать его рассказы. Произведения писателя издавались и переиздавались огромными тиражами. А сам он ездил по стране с выступлениями, и успех был невероятен.

В 1939 году Михаила Зощенко наградили орденом Трудового Красного Знамени, в 1946-м — медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне в 1941—1945 годы». И вдруг… началась травля. 14 августа 1946 года вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Оба издания порицались за предоставление трибуны писателю Зощенко, «произведения которого чужды советской литературе». Михаилу Михайловичу вменялось в вину написание пустых, бессодержательных и пошлых произведений, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать молодежь и отравить ей сознание.

Жизнь знаменитого литератора превратилась в ад: его исключили из Союза писателей, перестали печатать, лишив средств к существованию, имя не упоминали в прессе и даже не указывали в переводах, которые он делал. Многие коллеги-литераторы от Зощенко отвернулись…

О непростой судьбе своего прадеда «ФАКТАМ» рассказала ныне живущая в Санкт-Петербурге актриса и телеведущая Вера Зощенко .

— Что касается даты рождения Михаила Михайловича, она до сих пор доподлинно не известна, — говорит Вера Зощенко. — В одном документе указывается 1895 год, в другом — 1894-й. Поэтому 120-летие Михаила Зощенко празднуем уже второй год подряд. Я все-таки придерживаюсь версии (которую разделяет не вся наша семья), что мой прадедушка появился на свет в 1895 году. Скорее всего, в 1894 году у родителей Михаила Зощенко родился сын, его назвали Миша, но, к сожалению, новорожденный умер. А спустя год появился мой прадед. Ему тоже дали имя Михаил, чтобы забыть о смерти предыдущего ребенка. Если все так и было, становится понятным, откуда возникли два документа. К слову, достоверно неизвестно и место рождения Михаила Зощенко. Согласно одному источнику, родился он в Петербурге, а в соответствии с другим — в Полтаве.

*Вера Зощенко: «Поскольку мое отчество Михайловна, некоторые принимают меня за… дочь Михаила Зощенко и удивляются, как я хорошо сохранилась» (фото из архива Веры Зощенко)

— Вера, что в вашем доме напоминает о знаменитом прадеде?

— Его книги и, конечно, фотографии. Большая же часть вещей отдана в музей Зощенко, который находится в Санкт-Петербурге. Кабинет прадеда сохранился практически в первозданном виде. В нем — его пишущая машинка, подушечка, которую он сшил себе сам, чтобы было удобно читать… Одну из печатных машинок мы отдали в сочинский музей Николая Островского, где есть витрина, посвященная Михаилу Михайловичу.

— Как Михаил Зощенко обычно праздновал свои дни рождения?

— С возрастом он становился все более замк-нутым и мрачным. Его мало что радовало. И при этом Михаил Михайлович все время пытался отыскать в жизни радость. Гуляя по Невскому проспекту, любил смотреть на счастливых улыбающихся людей. Когда, к примеру, наблюдал, как они заходили в гастроном, покупали кусочек красной рыбки, бутылочку портвейна и потирали руки в предвкушении того, как замечательно проведут вечер, приобретал то же самое — в надежде испытать такой же прилив счастья. Но, принеся все это домой, клал на шкаф и… забывал о покупке. Жена Михаила Михайловича Вера Владимировна обнаруживала рыбу, когда та уже была совершенно испорчена, и выбрасывала ее.

— Правда, что некий известный в то время гипнотизер предсказал Михаилу Зощенко, что он станет знаменит на всю страну, но плохо закончит?

— Прадед об этом никогда не рассказывал в семейном кругу. Дедушка и папа о подобной истории где-то читали. Но мне кажется, что Михаил Михайлович был глубоко мистический человек, который старательно это отрицал. В повести «Перед восходом солнца» читатель найдет тому подтверждение. Случались загадочные вещи, связанные с личностью прадеда, и в моей жизни. В детстве мы с мамой поехали отдыхать в Сочи, где любил бывать и Михаил Михайлович. Сняли квартиру и буквально на следующее утро обнаружили в почтовом ящике газету со статьей о Михаиле Зощенко. Издание было ежедневное. И то, что публикация появилась, как только мы приехали, думаю, непростое совпадение. Причем рассказывалось в статье о случае, о котором мы не знали. Михаил Зощенко отдыхал в местном санатории. Как-то пошел прогуляться по набережной. И вдруг его сбил с ног велосипедист. Зощенко стоял посреди улицы в рваных брюках в полном недоумении, но виновник происшествия не только не извинился, а еще и обругал его по полной программе.

— Типичный хамоватый персонаж из произведений Михаила Зощенко.

— Именно. В испорченном настроении Михаил Михайлович вернулся в санаторий, переоделся. А на следующее утро в газете «Труд» на первой полосе вышла большая статья с его фотографией — о том, что Михаилу Зощенко присужден орден Трудового Красного Знамени. Прочитав ее, велосипедист тут же отправился к санаторию и стал поджидать писателя, чтобы попросить прощения. И когда увидел Зощенко, упал перед ним… на колени. «Ну что вы? Встаньте! — сказал Михаил Михайлович. — Обыкновенного извинения было бы вполне достаточно».

*Поручик Зощенко в годы Первой мировой войны. Фото 1917 года

— Как Михаил Зощенко относился к славе?

— В 1920—1930 годы Михаил Зощенко был популярен на уровне актеров. Его фотографии продавались в киосках «Союзпечати». Прадеда узнавали на улицах, не давали проходу — особенно женщины. А молодые люди иногда представлялись сыновьями Зощенко. Такие «атрибуты» славы Михаила Михайловича тяготили. По натуре он был замкнутым человеком. Даже в семье оставался таким. С женой Верой Владимировной они жили, как английские аристократы, — общались на «вы». У каждого была своя комната, собственная территория со своим укладом. Прабабушка, воспитанница института благородных девиц, много читала, практически каждый час пила чай. А прадед работал в своем кабинете, и главное — чтобы никто его не тревожил. Тем не менее они были привязаны друг к другу и прожили в браке до самой смерти Михаила Михайловича. Когда Зощенко оказался в опале, жена за него заступалась и даже писала Сталину о том, что такое отношение к ее мужу несправедливо.

— Читала, что на пике популярности писатель жил весьма обеспеченно, а в пору травли для его семьи наступили тяжелые времена. Врач, приходившая к супруге Зощенко Вере Владимировне, обычно любовалась спальней из белого полированного дерева и стеклянной горкой с редчайшей красоты фарфоровыми фигурками. Но постепенно наблюдала, как с каждым разом их становилось все меньше, а потом не стало и самой горки, и других предметов обстановки. Чтобы выжить, все это приходилось продавать.

— У Веры Владимировны действительно был хороший вкус, она любила красивые вещи: изысканные, как в лучших домах Парижа, сервизы, столовое серебро, фарфоровые статуэтки… Она же вышла из аристократических кругов. Да и Михаил Михайлович по происхождению дворянин. Его отец — художник. Во время строительства музея Суворова в Петербурге он создавал мозаичную картину на фасаде. Одна из еловых веточек, кстати, выложена пятилетним Мишей Зощенко. Мама же Михаила Михайловича до замужества была актрисой. Что касается вещей, увы, в трудные годы жене Михаила Зощенко многое пришлось продать. Значительно хуже стали и жилищно-бытовые условия. Из пятикомнатной квартиры семья переехала в двухкомнатную с ванной на кухне.

— До глубины души меня тронул эпизод, описанный Вениамином Кавериным в «Эпилоге»: когда в 1952 году Зощенко приехал в Москву, ему не удалось достать отдельного номера в гостинице и пришлось поселиться в общежитии. Дежурный как-то крикнул: «Зощенко к телефону!», и соседи по комнате не могли поверить, что это тот самый знаменитый писатель.

— Все это, конечно, было очень унизительно. Но самым ужасным, как считал Михаил Михайлович, являлось то, что ему не давали работы. Чтобы выжить в годы опалы, прадеду приходилось вырезать и продавать войлочные стельки. Хотя, знаете, могло ведь все быть и еще хуже — многих тогда сажали, ссылали в лагеря, расстреливали…

— Известно, что от Зощенко отвернулось немало коллег и знакомых. Но были ведь и те, кто его поддерживал?

— Например, Аркадий Райкин в тяжелое для Михаила Михайловича время заказывал ему сатирические миниатюры и хорошо оплачивал. Даже если Аркадию Исааковичу что-то не подходило, все равно покупал.

— В 1953 году, после смерти Сталина, Зощенко ведь был восстановлен в Союзе писателей?

— Да. А год спустя его и Анну Ахматову, которая в том же постановлении Оргбюро ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года называлась «типичной представительницей чуждой советскому народу пустой безыдейной поэзии», пригласили в Дом писателя на встречу с английскими студентами, которые хотели убедиться, что Зощенко и Ахматова живы. Прозвучал вопрос об их отношении к вышеупомянутому постановлению. Анна Андреевна холодно ответила, что с решением партии согласна — ее сын Лев Гумилев ведь в то время находился в заключении. А Зощенко сказал, что с оскорблениями в свой адрес согласиться не может. После этого начался новый виток его травли.

— А жить Михаилу Зощенко оставалось всего четыре года…

— Это так. Прадед уже себя неважно чувствовал, поселился на даче в Сестрорецке. В последнее время почти не писал — силы были исчерпаны, настроение преобладало депрессивное. Когда началась хрущевская оттепель, к Зощенко приехала делегация из Союза писателей, коллеги говорили: мол, пиши мемуары, как ты все эти годы страдал, как мучил тебя Сталин… Прадед ответил: «Я никогда не был ослом, пинающим мертвого льва».

— Читала, что незадолго до смерти Зощенко дали пенсию республиканского значения — 1200 рублей, по тем временам хорошие деньги.

— Думаю, это во многом заслуга его жены Веры Владимировны — она хлопотала, чтобы обеспечить семью. Сын Валерий, правда, к тому времени уже был взрослым, но подрастал внук Миша — мой папа. Его назвали в честь знаменитого деда. И с этим, к слову, в моей жизни связано немало курьезов. Так как мое отчество Михайловна, некоторые принимают меня за… дочь Михаила Зощенко и удивляются, что я хорошо сохранилась (Вере Зощенко, 32 года. — Ред. ).

— Умер Михаил Зощенко в 63 года от острой сердечной недостаточности. И правда, какое сердце такие испытания выдержит?

— Прадед очень страдал от того, что время идет, а ничего в лучшую сторону не меняется. Он был разочарован во всем. И в последнее время от переживаний буквально почернел.

— Существует легенда, что Зощенко, мрачный в жизни, в гробу улыбался.

— Я лично не видела, так как родилась уже после смерти прадеда. Но очевидцы говорили, что это правда. Хочется верить, что хотя бы после смерти Михаил Зощенко обрел какой-то покой.

— Что бы вы сказали своему знаменитому прадеду, если бы он мог вас услышать?

— Надеюсь, что тебе удалось побыть счастливым хотя бы несколько минут в своей жизни.

3. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

К началу тридцатых годов отношения Зощенко с женой вошли в тот противоречиво-устойчивый круг, который крепился общими насущными интересами и ставшими уже привычными житейскими связками и давал также каждому из супругов автономный выход вовне.

Сам Зощенко не вел дневники, и о его личной жизни известно по многочисленным свидетельствам других людей. Среди этих свидетельств, естественно, особое место занимают обширные воспоминания Веры Владимировны, которые фрагментарно опубликованы в трехтомном издании Института русской литературы (Пушкинский Дом) - «Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии» и которые частично, применительно к 20-м годам, уже нами цитировались. Оценивая эти воспоминания, публикаторы отмечают повышенную сосредоточенность мемуаристки на собственных душевных излияниях и упреках к мужу в ущерб ожидаемой полноте информации о нем самом; оговаривается также моральное право печатать записи интимного характера, поскольку самой Верой Владимировной даже «в статьи, явно предназначенные для печати, включены сокровеннейшие страницы дневника, создававшегося в жанре „романа сердца“».

Вот запись, сделанная летом 1930 года, когда вся семья находилась в сестрорецком Курорте:

«Сегодня „28 июля“ - 13 лет моей жизни с Михаилом. 13 лет назад произошло то, что „связало наши жизни“.

Жалею ли я об этом? Этот человек не дал мне счастья… Немножко „яркой страсти“ в молодые годы, несколько лет „обеспеченной“ жизни в зрелые - вот и все, что я от него имела.

Несколько „приятных“ разговоров с умным человеком - вот еще можно прибавить…

И это - все…

Сегодня Михаилу 35 лет… Ведь „тогда“ - я „подарила ему себя“ - наивно и романтично.

Сегодня же я подарила ему 3/4 банки абрикосового варенья - на целую не могла уже достать абрикос. Он был очень доволен, наверное, не меньше, чем 13 лет назад… Подарила ему еще флакон одеколону - шипр, он любит, устроила „праздничный обед“ с пирогом.

Михаил после обеда, несмотря на дождь, уехал на бега. Хотел вернуться вечером. Хотя бы он догадался - привез мне какой-нибудь подарок к сегодняшнему 13-летию… Кстати - возвратившись из Москвы, из 1000 рублей, полученных из „Мюзик-холла“, он дал мне 200 р. Правда, мне было бы приятнее, если б он сам купил бы мне что-нибудь, привез бы из Москвы какой-нибудь маленький подарок…»

На страницах воспоминаний, относящихся к зиме 1931 года, есть такие строки:

«Михаил устает, худеет.

Обдумывает новую повесть, считает, что откроет ею какие-то новые горизонты. Я, по правде, „новых“ мыслей не вижу в ней. Но одно время он был страшно увлечен этой работой. Осенью - работал на заводах - в „стенной газете“ - тоже „общественная нагрузка“.

„Ревизор“ закрыт, он что-то делает в детском журнале - „Ленинских искрах“.

Увлекается он картами - покер, преферанс - и радио. Уверяет, что страстно любит музыку, кажется, - это правда. Последнее время разговаривает по телефону с „девицами“. Больше я не знаю о его жизни». (По поводу «новой повести» в 1971 году было сделано уточнение: «Очевидно - „Возвращенная молодость“».)

Показателен летний эпизод 1931 года:

Вообще первое впечатление от Афона было самое неблагоприятное, тем более что обед в монастырской трапезной оказался ниже всякой критики, к тому [же] и сервировка, и ужасные, грубые подавальщицы, и совершенно „пролетарские“ соседи за столом, не умеющие даже прилично есть, - все это было так ужасно, что мы с Михаилом решили прожить здесь не более 10 дней, нужных для осмотра Афонских красот, а затем уехать в Гагры.

Но… уже на третий день неожиданно заболел Валя. И мы с Михаилом по очереди дежурили около него, причем я обычно после обеда спускалась вниз, к морю - купаться, а Михаил всячески забавлял и развлекал мальчика - играл с ним в карты, в какие-то игры, читал ему и очень старательно измерял ему температуру, даже начертил в моей книжечке „кривую температуры“.

Когда Валя заболел, оставаться в нашей крохотной комнатке, к тому же залитой весь день горячим южным солнцем, стало совсем невозможно, и я настояла на том, чтобы Михаил похлопотал о более удобном помещении. И вот бедняжке Михаилу пришлось решиться на этот „отчаянный шаг“, что, разумеется, дорого ему стоило. Сначала невежественная регистраторша-абхазка в грубой форме отказала ему, к счастью, все же нашелся в Афоне „читатель и почитатель“ Зощенко и при его содействии мы, наконец, получили такую комнату, какую я себе наметила - большую, крайнюю, с 3 окнами в сад и на море.

Лишь только у Вали установилась нормальная температура, Михаил уехал в Ленинград.

А после его отъезда начался мой „Афонский Декамерон“, мои „10 дней, которые потрясли мир…“. Я оказалась окруженной „поклонниками“, на море купаться я спускалась в обществе 6 или 7 мужчин, и они звали меня „нашей русалочкой“… » (Как видно, и среди «пролетариев» отыскались при надобности галантные кавалеры.)

Зима 1931/32 года.

« Но во вторую половину зимы единственно, что меня немножко радовало, - это отношения с Михаилом… Правда, в них нет ни нежности , ни ласки, но он как-то много говорит со мной о своих делах (деловых, конечно), он как-то мягче, ближе и искреннее со мной…

25/1–32 г. Но и он меня беспокоит - он плохо чувствует себя, перегружен работой, не дающей ни удовлетворения, ни больших денег… Он много нервничает, волнуется, беспокоится…

Последние дни он говорил, что на него ожидается „гонение“ - об этом его предупреждают со всех сторон его друзья… Его будто бы думают обвинить „во вредительстве“ - м[ожет] б[ыть], поняли, что те „мещане“, над которыми он так смеется в своих книгах, не кто иной - как сам „пролетарий“ - краса и гордость революции.

М[ожет] б[ыть], их удивила та популярность, которой он пользуется за границей. Во всяком случае, сегодня было совещание цензоров и членов ГПУ по вопросу о Зощенке… Всё же они вывели заключение, что он - „порождение советской власти“ и только неправильны методы его работы - он не берет частные случаи, а обобщает… (между прочим, метод его работы - обратный).

Как бы то ни было, пока что он реабилитирован.

В сущности, и не могло быть иначе, т[ак] к[ак] в конце концов Михаил, конечно, „их“, да он и сам признает это, только нет у него полной веры в этих людей, а потому и в исход их дела и их борьбы…»

Однако в это же время у Веры Владимировны набирал силу ее роман с большевиком Н. К. Авдашевым, вторым секретарем Петроградского райкома партии. И на тех же страницах воспоминаний она продолжает, делая вкрапления из своего дневника:

«И через несколько дней я написала (6/II-32 г.): „Он (Н. К. Авдашев) был вчера… И нелепо в душе росла нежность и глаза говорили - люблю тебя, мой милый…“

Он говорил о том, что нужно пойти работать, стать „винтиком“ большой общей машины и тогда придет цель, смысл, радость и обновление…

Тогда не будет тоски и одиночества. ».

«А потом - разговор ночной с Михаилом - о том, что „они“ выбивают почву из-под ног, что „они“ не дают возможности творчески работать, что они загоняли человека, как несчастную, жалкую почтовую клячу, и что на стиле, на безжалостном, фанатически безжалостном отношении к человеческой жизни, они, как выражается Михаил, „сломают себе шею“».

Итак, большевик Авдашев, ставший ее любовником, призывал сделаться «винтиком» в общей машине, писатель Зощенко, бывший ее мужем, отстаивал человечное отношение к людям и право на свободный творческий труд. (Публикаторы «Воспоминаний» дают такой, на наш взгляд, чрезмерный комментарий этой ситуации: «В метаниях В. В. Зощенко между Н. К. Авдашевым и М. М. Зощенко есть что-то от героини Ф. М. Достоевского Настасьи Филипповны с ее дилеммой - Рогожин и Мышкин». Но Вера Владимировна была достаточно эгоистична и прагматична, чтобы не допускать саморазрушения и собственной гибели.)

К лету 1932 года Вера Владимировна выбрала и купила в Сестрорецке дачу. «Михаил был дачей доволен, но почему-то нервничал и хандрил, и не было между нами той чудесной дружбы и близости, как в лето 1929 года», - пишет она в воспоминаниях. И по возвращении осенью из Сестрорецка в Ленинград у них все более определенно пошло параллельное существование. О себе она написала: «…началась моя „двойная жизнь“, и это было так сложно, так мучительно сложно и тяжело». Тогда же была сделана ею запись и о муже:

«Вот сейчас - он случайно встретил сестру своей „первой“ (и единственной) любви - Нади Русановой…

И начал бывать у нее…

Я уже видела у него 2 карточки Нади. Наверное, он написал ей… Хорошо еще, что она за границей. Нет, нет у него ко мне ни любви, ни нежности, ни дружбы…»

Но тут же Вера Владимировна сообщает о собственных «новых увлечениях». У нее - своя отдельная от мужа компания, «наш кружок». Там некий прежний знакомый представил ей своего гимназического товарища, писавшего стихи, который становится ее «придворным поэтом». Отметив, что «романа» между ними «никогда не было», она называет, уже без этой ремарки, фамилии еще двух-трех лиц, в том числе аккомпаниатора в Доме культуры по имени Модест (мать которого она поселила даже в их с Зощенко квартире, в комнате сына)…

А Зощенко той же осенью уезжает в Коктебель, чтобы - после усиленной работы над «Возвращенной молодостью» - «попробовать в первый раз основательно отдохнуть», как объяснял он жене в письме. В Коктебеле он редко получал от нее ответные письма, что послужило очередным поводом для их размолвки. Касаясь этого инцидента, Вера Владимировна дает довольно полную картину своих тогдашних забот, дел и переживаний:

«Очевидно, надо было писать чаще, но замотали дела и всякие неожиданные „переживания“. Каждый день приходилось заниматься с Валей, ходить по делам - без конца в Госиздат за деньгами - надо было продать мою старую дубовую спальню и на эти деньги купить вещи для Михаила, а для этого ходить по комиссионкам. Надо было отдать в чистку халат Михаила, заказать „шляпки“ у Лапидус… ходить в ЖАКТ на совещания…

И, конечно, ссориться и мириться с Модестом…

И, конечно, приходил Николай…

Вскоре же после моего переезда в город…

Позвонил и пришел… Я, конечно, вызвала Шуру… Сначала сидели втроем… Как-то объяснил свое летнее молчание… Потом - Шура ушла в час, а он в 7 утра…

„И хорошо, и глупо, и не нужно, и жаль бросить. Полная неразбериха и тупик…“ - так записала я эту встречу в своей „ежедневке“…

Как странно - только с ним, с „большевичком“, с таким простым, простым человеком, мне, изломанной интеллигентке, было по-настоящему хорошо…»

Но роман «изломанной интеллигентки» с «большевичком» тоже не обошелся без трудностей выбора. И Вера Владимировна записала: «Ради Михаила, ради его спокойствия, ради „призрака семьи“, я оттолкнула человека, который стал мне так нужен!»

И вот как она описывает окончание этого своего романа:

«А в вечер нашей последней встречи (с Николаем) случилось непоправимое… случилось то, что навсегда надломило нашу жизнь с Михаилом… подорвало его веру в меня и в мою любовь к нему… что стало трагедией всей моей последующей жизни… Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому, думая, что теряю его навсегда, что навсегда расстаюсь с ним…

А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял…

Когда Николай ушел, какой мучительный, какой тяжелый разговор с Михаилом пришлось мне вынести. Я знаю - в этом, в последнем - я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия - в его доме, почти на глазах я отдалась другому!..

Это было нехорошо, я не имела права так забыться… Но что же делать - это было сильнее меня…

Но во всем остальном я права. Во всей своей жизни - права!

Я всегда хотела от Михаила одного - любви… Он ее мне не давал… Никогда не давал…

И вот, когда, проводив Николая и Шуру в передней, я зашла к Михаилу, как я помню его саркастическую усмешку и его злые, но справедливые упреки… Что я могла ответить?

„Ты любишь его“, - говорил Михаил…

Что могла я ответить?

„Не знаю, ничего не знаю… И он уезжает… уезжает надолго, может быть - навсегда… О какой любви можно говорить за 2000 километров? Все пройдет, все забудется… А сегодня - жалость у меня к нему была, и не могла отказать… за его любовь, за 4 года его любви“.

Так говорила я…

И, действительно, - разве я что-нибудь знала тогда?

Все было так страшно сложно, так неразрешимо!

В общем, жизнь пошла по старому руслу, и снова была близость с Михаилом…»

Да, кардинальных перемен в их семье не произошло. Но Зощенко, как пишет Вера Владимировна, потом «часто поднимал мучительные разговоры». Она приводит его слова в одном из таких разговоров (осенью 1934 года): «Он говорил, что не может и не хочет жить с женщиной, которая любит другого, что он не такой маленький и ничтожный человек, чтобы пойти на это, что он не согласен делить свою жену с „хамом“, что тут классовая гордость - он - „римлянин“, а тот - „варвар“». Еще один пример незащищенности таланта от душевных ран…

Сама Вера Владимировна в это время старалась больше заботиться и помогать мужу: «И Михаилу, пожалуй, не в чем было меня упрекнуть - я делала для него все, что ему было нужно, - убирала его комнату, делала для него покупки, ходила по его делам - например, заказывала железнодорожный билет в Коктебель, ходила в Горком за путевкой. И, конечно, печатала ему…»

А Зощенко в те годы много ездит по стране - выступления перед читателями в разных городах, «экскурсия» (как записано у Веры Владимировны) на Беломорканал, дома отдыха на юге. Побывала вместе с сыном в Коктебеле в 1933 году и Вера Владимировна - познакомилась там с Андреем Белым, Мандельштамом, Лавреневым и их женами. Но были там и молодые люди, с которыми она ходила пешком в Старый Крым, «гуляла по морю»…

В этом устоявшемся стиле жизни семьи сохранялись и свои «неприятности». Одной из их причин были частые денежные «перетраты» Веры Владимировны, которая писала в свое оправдание: «…но ведь так трудно было все учесть! Тут бывали и лишние гости, иногда - лишние покупки, а ведь зарабатывал он тогда достаточно, и, право, совсем не стоило браниться из-за таких пустяков». Зощенко, понятно, считал иначе. Болевой точкой для него оставались и поклонники жены. В конце 1934 года Вера Владимировна записала по этому поводу:

«И вдруг неожиданно неприятности с Михаилом.

Может быть, он обратил внимание на мои встречи с Борисом, может быть, решил, что отношения с Николаем у меня кончены, и в Борисе видел моего любовника? Борис был красивый, очень интеллигентный, воспитанный человек, сын екатеринославского миллионера - еврея… И он „ухаживал“ за мной в течение 5 лет…»

Об этих «неприятных» сторонах их жизни она весьма откровенно и трезво рассказывает в январской записи 1936 года: «В „Доме печати“ ставилась его пьеска - „Муж, жена и другие“, где, кстати, роль актера играл „мой“ Левушка, и он рассказывал, что Михаил усиленно ухаживал за какой-то актриской, а они, актеры, подсмеивались над ним - „разыгрывали“, на что он ужасно обижался…

Одним словом - стоило ли мне так уж корить себя за свое поведение?

25/1. Недавно (третьего дня) говорила с ним до 5 часов утра…

Он говорил, что, когда женился на мне, думал, что я принесу ему в жертву всю жизнь… что я буду беззаветно любить его и его искусство…

А я хотела, чтоб меня любили!..

В этом вся „роковая“ ошибка.

Он говорил - „я был очень „маленький“, когда женился на тебе, я не перебесился, я знал очень мало женщин, и когда я понял, что не должен был жениться, я от вас уехал, стал жить один. Я хотел чувствовать себя свободным, не связанным ничем и никем. Может быть, нам нужно было тогда разойтись…“

(Хорош бы он был, если б разошелся со мной тогда! Прожив с женщиной все самые трудные годы с 1917–1922 гг. - оставить ее и ребенка, лишь только вышел на „широкую дорогу“… Нет, он все-таки был достаточно благородным человеком, чтобы не поступить так!) (В. 3. 71 г.)

Ах, как далека еще до идеала наша жизнь! Ведь если б я работала - тяжелым педагогическим трудом, при полной нагрузке, не имея ни минуточки свободного времени, я могла бы заработать максимум рублей 500 - „прожиточный минимум“.

300 р. - еда (очень скромно). 100 р. - комната, отопление, освещение, 50 р. - стирка, услуги, мелочи - на одежду, развлечения и прочее оставалось бы максимум 50 р. Как живут люди, как можно жить - для меня загадка. ».

(В связи со сделанной Верой Владимировной в 1971 году ремаркой к этой дневниковой записи, воспроизведенной в «Воспоминаниях», напомним, что согласие на брак с Зощенко она дала только в 1920 году после его вторичного предложения. А о заработке «тяжелым педагогическим трудом» она знала не понаслышке - до брака с Зощенко работала учительницей начальных классов и воспитательницей в сестрорецком Курорте.)

Следует отметить, что Вера Владимировна и при жизни Зощенко, и после его смерти при написании «Воспоминаний» вела с ним свой непрерывный спор. Вот еще одна ее ремарка:

«А м.б., - если бы не материнство и не такая трудная, сложная жизнь, в которой пришлось мне жить, я могла бы быть писательницей… Совсем маленькой, правда, но все же - писательницей… Или актрисой. Да, актрисой… И все это я растеряла… И как я прожила? Только женой „знаменитого писателя“… Только женой… В.З. 70 г.».

Публикаторы ее «Воспоминаний» высказывают мнение, что постоянные претензии Веры Владимировны к своему супругу «вызывают в конечном счете не осуждение, а скорее сочувствие к одинокой и трагической фигуре М. Зощенко. Очевидная неудача в семейной жизни лишь отягощает и без того драматическую судьбу писателя».

Конечно, очень хотелось бы, чтобы рядом с Зощенко, пользовавшимся огромной славой и любовью несметной массы читателей, оказалась женщина, которая в полной мере понимала его писательский масштаб, беззаветно любила его таким, каков он был, была бы ему женой-помощницей, женой-вдохновительницей, женой-подвижницей. Как Анна Григорьевна Достоевская, как Елена Сергеевна Булгакова…

Но чтобы воссоздать на основе множества опубликованных материалов целостную картину его жизни, требуется, по возможности, понять - почему эта жизнь в главных ее компонентах сложилась так, а не иначе. И если трагичная писательская судьба Зощенко с ее блестящими успехами, разочаровывающими спадами в заурядность, и обрушившимся на него в конце концов государственным гонением и ошельмованием (именно за вершинные произведения) связана напрямую с советской эпохой, в которую он жил, то истоки его семейной планиды надо, наверное, искать в первую очередь в нем самом, в формировании его личности.

В многолетней, исключительно сердечной и дружественной переписке писательницы Мариэтты Шагинян с Михаилом Зощенко (также опубликованной в посвященном Зощенко трехтомнике «Материалов к творческой биографии») есть ее письмо 1928 года, которое затрагивает «семейный» аспект. В этом письме вроде бы в общей форме Шагинян изложила по поводу семейной жизни мысль, ставшую для Зощенко пророческой. Мысль эта была, видимо, ответом на его сообщение о том, что он теперь живет вместе с семьей. И Шагинян написала:

«Что Вы живете с семьей, это не плохо. Это научит Вас истинному , скрытому, мужественному одиночеству. А холостая жизнь отучает от него. Это не парадокс, живой опыт».

Здесь особую значимость ее словам придает то, что известный ей «живой опыт», то есть некая познанная закономерность, направляется конкретно на Зощенко как на личность, которой этот опыт - «истинного, скрытого, мужественного одиночества» - необходим, соответствует его натуре и писательской судьбе. И с этой точки зрения Вера Владимировна делается той женщиной, которая укрепила в нем тягу к одинокому существованию даже в семейных рамках. Но, как известно, практический путь всегда намного тернистей предполагаемого…

И все же остается вопрос - как образовалась эта одинокость в душе Зощенко, где ее корни и что способствовало формированию этой его поведенческой особости? Понимая всю сложность и зыбкость ответов, назовем возможные причины. Во-первых, это наследственная предрасположенность к обостренному индивидуализму: мать Зощенко говорила о том. что у «него вылитый характер отца», а характер этот, как она утверждала, был трудный, закрытый. Затем, это - война, фронт; это - глубокая травма от оборвавшейся первой юношеской любви; и это - сильная увлеченность в молодости Ницше, который был тогда для многих, в том числе для Зощенко, властителем дум. Ничто в нашей жизни не проходит бесследно.

Вера Зощенко рассказала, почему читает не все книги знаменитого предка, об интересе китайских издателей к его рассказам и о том, как Гитлер, захватывая Ленинград, намеревался арестовать писателя.

– Вера, вы единственный потомок Михаила Зощенко по прямой линии на сегодня. В этом году исполнилось 55 лет, как его нет, а в следующем году будет 120 лет со дня его рождения. Несмотря на то, что многие считают Зощенко самым непризнанным классиком, принято ли у вас отмечать круглые и памятные даты?

– Моя мама – жена внука Зощенко. У нас идет мужская линия. У Михаила Михайловича был сын Валера – это мой дедушка. У него – мой папа, и тут не подфартило – родилась я (смеется). Традиция отмечать появилась лет пятнадцать назад. В библиотеке им. Зощенко в Сестрорецке, где прошли его последние годы и где он похоронен, каждый год в его день рождения туда ездим, устраиваем так называемые Зощенковские чтения. И актеры известные к этому подключаются. Два года назад приезжал Александр Филиппенко, а в этом году был его тезка Панкратов-Черный. Я не ожидала, думала он приедет, прочитает несколько произведений и все, а он рассказал о своей жизни, которая где-то пересекалась с жизнью Михаила Михайловича. Дело в том, что толком никто не знает, когда Зощенко родился, поэтому его юбилей в следующем году можно будет праздновать три дня подряд.

– Как глубоко вы погружались в его жизнь и биографию?

– Мне не в один момент сообщили, что это мой родственник. Я с этим росла, поэтому воспринимала это как норму. Какой-то период тебе кажется, что так у всех. В школе понимала, что чем-то отличалась, когда учителя начинали задавать вопросы. В подростковом возрасте это мешало: когда к тебе столько внимания, то возникает соответственно и больше негатива со стороны одноклассников, которые считали, что я просто выпендриваюсь.

А погружения… Есть произведения, которые я прочитала 1,5 раза и больше не могу. Например, после повести «Перед восходом солнца» было ощущение, что мою душу вынули и провернули через мясорубку, а потом собрали в кучку и сложили обратно. Моя мама иногда шутит, мол, это потому, что вы родились в один день: я по-новому стилю, а он – по-старому. Есть любимые – «Голубая книга», «История одной болезни», которые затерты до дыр. Вопреки расхожему мнению, что, если я потомок, то должна знать, что он делал каждый день, и понимать, чем отличаются между собой тысячи его рассказов, у меня такого нет.

– Среди современников бытует мнение, что Зощенко был непонятым многими советский писатель. Как вы считаете, можно ли в наши дни возродить его в глазах современного поколения?

– Он сам рассказывал, что, когда читал «Возвращенную молодость», ему кричали: «Чего ерунду читаешь, «Аристократку» давай». Зощенко был многопластовым писателем, но его больше воспринимали как смехача и сатирика, поэтому так называемый второй слой его таланта никто не замечал. Вышло много книг, где что только о нем не писали. В одной читала, что Зощенко – это хорошо замаскировавшийся Гоголь, в другой – что он продолжатель традиций Чехова. У меня нет такого надрывного: ой, недооценили, не поняли. Я рада, что, не смотря на смерть книгопечатного жанра в последние годы, его неплохо издают. Хорошо идут детские рассказы, бывает, сидишь на дне рождении, подаришь книжку, а дети бегут со словами: «Ой, сейчас вам прочитаю такое». Друзья потом звонят: «Ты нам книгу подарила, не могу неделю читать ребенку одни и те же рассказы, наизусть их выучила, а он ничего другого слушать не хочет». Но Зощенко специально писал таким языком и считал, что с народом нужно разговаривать на понятном ему языке.

– У него ведь много неизданных рассказов. Полное собрание сочинений выходило в 2008 году.

– С этим есть некоторые сложности. В определенный период, после 1946 года, он стал редактировать свои рассказы, добавлять в них больше философии, менять названия. Поэтому версий одного рассказа может существовать великое множество. По подсчетам литературоведов, существует около одной тысячи вариантов малой формы рассказов. Если взять еще пьесы, то набралось бы 10-11 томов. Но таких произведений, которые никогда никто не читал, не так много.

– Да, они есть. Но сейчас тиражи не те и цены на книжки небольшие. Но, тем не менее, это стало цивилизованно. И издания разные: от букинистических, хрестоматий и заканчивая дорогими кожаными переплетами. Иностранцы, когда приезжают, приятно меня удивляют, когда просят право на издания таких редких рассказов, что даже я не помню их название. Это вселяет оптимизм. Если Канада, Америка и Англия понятно – там много наших, то Китай и Япония были для меня подарком. Они полгода переводили десять его рассказов, потому что это совершенно не их менталитет.

– Зощенко до конца дней не давали писать, исключили из Союза писателей и даже при жизни не реабилитировали. По вашей версии, кто ставил ему палки в колеса?

– Самое очевидное – это советский партийный деятель Андрей Жданов, который написал указ в журнал «Красная звезда», разбирая произведения Зощенко и Ахматовой. Но, как мне кажется, это было уже следствие, а не причина.

На самом деле многогранность его рассказов такова, что их можно трактовать по-разному. Даже Гитлер, читая в переводах его произведения, не понимал их. Существует одна из версий, что когда немецкий вождь начинал свою компанию, план «Барбаросса», то когда шел план захвата Петербурга, был некий список из десяти человек, кого первыми нужно брать в плен. Михаил Михайлович шел в этом списке чуть ли не первым номером. Когда началась эта заваруха, его выслали на 48 часов из города и разрешили взять с собой 24 кг вещей, он прихватил только тетради со своими записями.

А кто мешал писать? Не было такого, чтобы кто-то пришел и прямо сказал: «Не пиши». А если с 1946 года ничего такого не сделал в художественном плане, так в первую очередь потому, что действительно был не согласен с указом, когда его обозвали пошляком и исключили из Союза писателей. Когда шла революция, он правда в нее поверил. Думал, как декабристы, что вот сейчас все изменится, а потом ты поворачиваешься лицом к железной махине и понимаешь, что это все то же самое, только в профиль. Не стоит забывать, что на том же Союзе писателей один из его лучших друзей, поэт Константин Симонов, был одним из первых, кто его предал и открыто высказывался, что Зощенко нужно исключить. На тех заседаниях Михаил Михайлович лишился сразу многих друзей. И когда ты понимаешь, что если кто-то из толпы, даже твоих бывших поклонников и друзей, рискнет поздороваться, ты сам этого не захочешь.

– Мать писателя Сергея Довлатова вспоминала, что когда она увидела Зощенко на улице, он перешел на другую сторону, чтобы с ним случайно не поздоровались.

– Да. Но отчасти, потому, что он не хотел людей ставить в неловкое положение и чтобы не разочаровываться, не видеть этих опущенных глаз, лучше ведь самому сыграть на опережение. В те годы ему приходили письма (тогда было принято обмениваться в конвертах фотографиями: человек присылал ему свою, а он ему на память свою), в которых друзья писали ему: «Миша, возвращаю тебе твою фотографию, пойми меня и верни мне мою». Кстати, так сделал и Корней Чуковский. А сейчас я на каждом празднике слышу, как многие дружили с Зощенко. На самом деле с ним осталось в те годы не так много народа: Анна Ахматова, Аркадий Райкин, который помогал ему финансово, и еще несколько людей.

– А как именно Райкин помогал? Юрий Олеша тогда смеялся, с гордостью рассказывая друзьям, как Зощенко штопал ему штаны.

– К сожалению, было и такое. Его ведь тогда не печатали и, чтобы как-то прокормиться, он занимался переводами, стельки вырезал и штаны штопал. А Райкин, когда эта вся ситуация вокруг него немного поутихла, втихаря давал ему заказы на написание рассказов. Но поскольку все это было не подписано, установить подлинность и понять, были это рассказы или номера для его театра, нереально. У Зощенко был характерный стиль, но эти вещи тщательно редактировались. Были и такие, которые Райкину не подходили, он их складывал в стол, но все равно платил за них деньги Зощенко. Потому что так просто Михаил Михайлович их бы не взял.

Но тут нужно благодарить его нрав и характер. Будь он понятным нам и более чувствительным ко всем неурядицам, мог бы и не пережить всего этого.

– В книге воспоминаний автор Юрий Томашевский подробно рассказывает о потасовке во время похорон Зощенко, о том, как не давали ему место на кладбище в Ленинграде, поэтому родственники похоронили его в Сестрорецке. Как такое могло быть?

– У семьи Зощенко каждые похороны превращались в серьезные проблемы. Его тело долго не давали, говорили, что вообще будете за забором хоронить. Всех тогда хоронили на своеобразном литературном кладбище в Комарово. Когда сошлись на Сестрорецке, начальство выдохнуло: «Ладно, Бог с ним, это не такое популярное место». Сейчас это очень престижное кладбище.

Но это ещё что. Когда ушла из жизни его жена Вера Владимировна, моему отцу и деду выдали не тот труп. Они пришли в морг забрать тело, чтобы похоронить, так им вывезли какую-то крупную женщину, лет 45. Такую торговку с черноземом под ногтями. Они в один голос: «Это не наша бабушка и мама». Но те ничего и слушать не хотят: «У нас один женский труп, забирайте». Они опять не уступают: «Вы что, Вере Владимировне было 80 лет, она одуванчик, а это чужая женщина». Был большой скандал, в итоге ее нашли, она завалилась в морге за дверь и ее не заметили.

С моим папой ситуация была похожей. У него была асфиксия (удушье, обусловленное кислородным голоданием и избытком углекислоты в крови. – Прим. И. М.), так мы две недели ходили по разным инстанциям, но милиция не выдавала разрешение на похороны. И когда мы прижали одного майора, он честно признался: «Если бы это был Вася Пупкин, Бог с ним – хороните! А это Зощенко, а если он не сам умер». А это был лето, и через две недели августовской жары его пришлось хоронить в закрытом гробу.

– А почему все-таки отобрали дачу в Сестрорецке?

– Появились какие-то племянники – вода на молоке, которые посчитали, что тоже имеют на нее право. Я прожила там всё детство и документально дача была на нас оформлена, но однажды приехав туда, обнаружила, что дачи нет, а все мои вещи сброшены в колодец. От дачи остался какой-то остров. Это был такой привет 90-м годам.

– Ходят легенды, что у Зощенко было много романов, и он даже уходил из семьи. Насколько это верно или очередные домыслы?

– Он был из тех мужчин, которые из семьи не уходят. У него был осознанный шаг женитьбы. Нам тяжело понять их образ жизни, но он очень близок к тому, который мы читаем у английских герцогов. Он на одной стороне, она на другой, пообедали, но у каждого своя территория. Он приходит в ее покои в определенное время, и у каждого своя жизнь. Вера Владимировна не могу сказать, что сильно от этого страдала. Она тоже была воспитана в похожей манере, оканчивала институт благородных девиц, у нее был свой распорядок дня: вставала не раньше двенадцати, каждый час пила кофе или чай. Михаил Михайлович весь в себе, в своих наблюдениях за окружающими, жил в таком своем мире. К тому же он был очень красивым мужчиной с таким невероятным флером загадочности и молчаливости, как говорили его друзья, которые называли его глыбой мрака, но женщин это невероятно привлекало.

Есть некоторые письма Веры Владимировны, в которых она с сожалением об этом высказывалась. Но как говорил папа и дедушка, это было очень противоречиво. А позже появилась уже и привычка друг к другу.

К тому же время от времени возникали дамы, которые откровенно привирали. Даже я слышала рассказ одной женщины, которой уже нет на этом свете, но она каждый год рассказывала, как встретила Михаила Михайловича на лестничной площадке, и со временем это обрастало новыми подробностями. Она уверяла, что он ей чуть ли не жениться предлагал, хотя на тот момент ей было всего 13 лет.

Михаил Михайлович, и его жена об этом писала, был большим семьянином в таком классическом виде и переживал, что не может подарить себя семье. Это не значит, что он не любил детей и внуков. Просто это была своеобразная форма любви. Например, что-то сделать для них – сделает, обеспечит, отдаст им последнее, но при этом, будучи в одной квартире, жил с ними как с чужими людьми. Она в своей комнате, а он в своем кабинете. И в кабинет к нему без разрешения лучше было не заходить. Да и в своих книгах он признавался, что всю жизнь жил в меланхолии и в депрессиях, разбираясь в ее истоках.

Проживал на Петроградской стороне один небогатый живописец по имени Иван Саввич Бутылкин.Он состоял в какой-то, я не знаю, кустарной артели и там чего-то такое делал. Он, кажется, работал. Он писал там плакаты и вывески, и разные номера для домов, и всякие указатели, и так далее.Он, между прочим, мог бы очень недурно жить, но он, к сожалению, часто хворал и, не отличаясь хорошим здоровьем, не мог работать и тем более зарабатывать. Хотя и имел весьма крупное дарование в своей профессии.Но жил он удивительно худо, бедно и то есть никак не имел возможности наладить свою препечальную жизнь.А в довершение всего на его плечах находилась еще его супруга, по имени Матрена Васильевна, тоже Бутылкина, на которой он имел несчастье жениться до революции, не понимая еще, что значит такое подруга жизни.Это была чересчур невозможно крикливая баба, любительница ничего не делать.Она ничего не работала, разве только что готовила обед и грела иногда на примусе воду. И она не была помощницей своему тщедушному супругу, который по состоянию своего здоровья не мог много зарабатывать.В довершение всего она же его и пилила, и ругала, и своими ежедневными грубыми возгласами, криками и скандалами выворачивала наизнанку слабую и поэтическую душу нашего художника и живописца. Она требовала, чтоб он больше зарабатывал. Она хотела ходить в кино и кушать разные фрикасе и прочее.Он, конечно, старался, но из этого мало чего выходило, Ну и она, конечно, его ругала.Одним словом, он всецело находился у нее под башмаком.Тем не менее она прожила с ним восемнадцать лет. Правда, они другой раз между собой ссорились и дрались, но так, чтобы слишком больших скандалов или убийств — этого у них не было.Она на это не шла, поскольку понимала, что супруг к ней все-таки бережно относится. А если его не будет или с ним разойтись, то еще неизвестно, как обернется. Другой, может, такой арап попадется, что сам ничего делать не будет, а ее, вечную страдалицу, заставит работать круглые сутки.А она, родившись задолго до революции, понимала свою женскую долю как такое, что ли, беспечальное существование, при котором один супруг работает, а другой апельсины кушает и в театр ходит.И вот, представьте себе, однажды Иван Саввич Бутылкин неожиданно вдруг захворал.А перед тем как ему захворать, он ослаб вдруг до невозможности. И не то чтоб он ногой не мог двинуть, ногой он мог двинуть, а он ослаб, как бы сказать, душевно. Он затосковал, что ли, по другой жизни. Ему стали разные кораблики сниться, цветочки, дворцы какие-то. И сам стал тихий, мечтательный. И все обижался, что неспокойно у них в квартире. Зачем, дескать, соседи на балалайке стрекочут. И зачем ногами шаркают.Он все хотел тишины. Ну, прямо-таки собрался человек помереть. И даже его на рыбное блюдо потянуло. Он все солененького стал просить — селедку.Так вот, во вторник он заболел, а в среду Матрена на него насела.— Ах, скажите, пожалуйста, зачем, — говорит, — ты лег? Может, ты нарочно привередничаешь. Может, ты работу не хочешь исполнять. И не хочешь зарабатывать.Она пилит, а он молчит."Пущай, — думает, — языком треплет. Мне теперича решительно все равно. Чувствую, что помру скоро".А сам горит весь, ночью по постели мечется, бредит. А днем лежит ослабший, как сукин сын, и ноги врозь, И все мечтает.— Мне бы, — говорит, — перед смертью на лоно природы поехать, посмотреть, какое это оно. Никогда ничего подобного в своей жизни не видел.И вот осталось, может, ему мечтать два дня, как произошло такое обстоятельство.Подходит к его кровати Матрена Васильевна и ехидным голосом так ему говорит:— Ах, помираешь? — говорит.Иван Саввич говорит:— Да уж, извиняюсь… Помираю… И вы перестаньте меня задерживать. Я теперича вышел из вашей власти.— Ну, это посмотрим, — говорит ему Мотя, — я тебе, подлецу, не верю. Я, говорит, позову сейчас медика. Пущай медик тебя, дурака, посмотрит. Тогда, говорит, и решим — помирать тебе или как. А пока ты с моей власти не вышел. Ты у меня лучше про это не мечтай.И вот зовет она районного медика из коммунальной лечебницы. Районный медик Иван Саввича осмотрел и говорит Моте:— У него или тиф, или воспаление легких. И он у вас очень плох. Он не иначе как помрет в аккурат вскоре после моего ухода.Вот такие слова говорит районный медик и уходит.И вот подходит тогда Матрена к Ивану Саввичу.— Значит, — говорит, — взаправду помираешь? А я, говорит, — между прочим, не дам тебе помереть. Ты, говорит, бродяга, лег и думаешь, что теперь тебе все возможно. Врешь. Не дам я тебе, подлецу, помереть.Иван Саввич говорит:— Это странные ваши слова. Мне даже медик дал разрешение. И вы не можете мне препятствовать в этом деле. Отвяжитесь от меня…Матрена говорит:— Мне на медика наплевать. А я тебе, негодяю, помереть не дам. Ишь ты какой богатый сукин сын нашелся — помирать решил. Да откуда у тебя, у подлеца, деньги, чтоб помереть! Нынче, для примеру, обмыть покойника — и то денег стоит.Тут добродушная соседка, бабка Анисья, вперед выступает.— Я, — говорит, — его обмою. Я, говорит, Иван Саввич, тебя обмою. Ты не сомневайся. И денег я с тебя за это не возьму. Это, говорит, вполне божеское дело — обмыть покойника.Матрена говорит:— Ах, она обмоет! Скажите, пожалуйста. А гроб! А, например, тележка! А попу! Что я для этой цели свои гардероб буду продавать? Тьфу на всех! Не дам ему помереть. Пущай заработает немного денег и тогда пущай хоть два раза помирает.— Как же так, Мотя? — говорит Иван Саввич. — Очень странные слова.— А так, — говорит Матрена, — не дам и не дам. Вот увидишь. Заработай прежде. Да мне вперед на два месяца оставь — вот тогда и помирай.— Может, попросить у кого? — говорит Иван Саввич.Матрена отвечает:— Я этого не касаюсь. Как хочешь. Только знай — я тебе, дураку, помереть не дам.И вот до вечера Иван Саввич лежал словно померший, дыхание у него прерывалось, а вечером он стал одеваться. Он поднялся с койки, покряхтел и вышел на улицу.Он вышел во двор. И там, во дворе, встречает дворника Игната.Дворник говорит:— Иван Саввичу с поправлением здоровья.Иван Саввич говорит ему:— Вот, Игнат, положеньице. Баба помереть мне не дает. Требует, понимаешь, чтоб я ей денег оставил на два месяца. Где бы мне денег-то раздобыть?Игнат говорит:— Копеек двадцать я тебе могу дать, а остальные, валяй, попроси у кого-нибудь.Иван Саввич двугривенного, конечно, не взял, а пошел на улицу и от полного утомления присел на тумбу.Вот он присел на тумбу и вдруг видит — какой-то прохожий кидает ему монету на колени. Он как бы подает, увидев перед собой больного и чересчур ослабевшего человека.Тут Иван Саввич слегка оживился."Ежели, — думает, — так обернулось, то надо посидеть. Может, набросают. Дай, думает, сниму шапку".И вот, знаете, в короткое время действительно прохожие накидали ему порядочно.К ночи Иван Саввич вернулся домой. Пришел он распаренный и в снегу. Пришел и лег на койку.А в руках у него были деньги.Хотела Мотя подсчитать — не дал.— Не тронь, — говорит, — погаными руками. Мало еще.На другой день Иван Саввич опять встал. Опять кряхтел, оделся и, распялив руки, вышел на улицу.К ночи вернулся и опять с деньгами. Подсчитал выручку и лег.На третий день тоже. А там и пошло, и пошло — встал человек на ноги. И после, конечно, бросил собирать на улице. Тем более что, поправившись, он уже не имел такого печального вида и прохожие сами перестали ему давать.А когда перестали давать, он снова приступил к своей профессии.Так он и не помер. Так Матрена и не дала ему помереть.Вот что сделала Матрена с Иван Саввичем.Конечно, какой-нибудь районный лейб-медик, прочитав этот рассказ, усмехнется. Скажет, что науке неизвестны такие факты и что Матрена ни при чем тут. Но, может, науке и точно неизвестны такие факты, однако Иван Саввич и посейчас жив. И даже на днях он закончил какую-то художественную вывеску для мясной торговли.А впрочем, случай этот можно объяснить и медицински, научно. Может, Иван Саввич, выйдя на улицу, слишком распарился от волнения, перепрел, и с потом вышла у него болезнь наружу.В общем, жадная бабенка, любительница денег, сохранила благодаря своей жадности драгоценную жизнь своему супругу. Что является, конечно, весьма редким случаем. А чаще всего бывает наоборот. Чаще всего бывает так, что благодаря такой жадности человек теряет даже и то, что имеет.И вот вам об этом рассказ.Вот интересная новелла про одну жадную молочницу, пожелавшую увеличить свои доходы.

Летним июльским днем в Петербурге, на Петербургской стороне, в доме №4 по большой разночинной улице, в семье художника-передвижника Михаила Ивановича Зощенко и актрисы Елены Иосифовны Суриной, успевавшей за домашними заботами писать и печатать рассказы из жизни бедных людей в журнале «Копейка», родился мальчик. В метрическую книгу церкви Святой мученицы царицы Александры его вписали как Михаила Михайловича Зощенко. Всего в семье Зощенко было восемь детей.

В 1903 году родители отдали мальчика в Санкт-петербургскую восьмую гимназию. Вот как он отзывается об этих годах в «Автобиографии»: «Учился весьма плохо. И особенно плохо по русскому - на экзамене на аттестат зрелости я получил единицу по русскому сочинению… Эта неуспеваемость … мне и сейчас тем более странна, что я тогда уже хотел быть писателем и писал для себя рассказы и стихи. Скорей от бешенства, чем от отчаяния, я пытался покончить со своей жизнью».

В 1913 году, после окончания гимназии, будущий писатель поступил на юридический факультет Петербургского института, откуда через год был отчислен из-за неуплаты за обучение. Юноше пришлось идти работать. Первая его должность - контролер на Кавказской железной дороге. Первая мировая война прервала привычное течение жизни. Зощенко решает идти на военную службу. Его сначала зачисляют юнкером рядового состава в Павловское военное училище на правах вольноопределяющегося 1-го разряда, а затем он, окончив ускоренные четырехмесячные курсы военного времени, уходит на фронт. Сам он объяснил это так: «У меня не было, сколько я помню, патриотического настроения - я попросту не мог сидеть на одном месте". Тем не менее, на службе он весьма отличился: участвовал во многих боях, был ранен, отравлен газами. Начав воевать в звании прапорщика, Михаил Зощенко был отчислен в резерв (из-за последствий отравления газами) и награжден за боевые заслуги четырьмя орденами.

Некоторое время судьба писателя была связана с Архангельском, куда он приехал в начале октября 1917 года. В Государственном архиве Архангельской области частично сохранились документы о Михаиле Зощенко. Из них можно узнать, что он в чине штабс-капитана был зачислен в списки 14-й пешей дружины. Военнослужащие несли караульную службу в городе, охраняли склады, разгружали оружие, продовольствие на Бакарице и Экономии.

Журналист Л. Гендлин слышал от Зощенко историю его жизни в краю вечной мерзлоты. Бесхитростные поморы ему нравились. В Мезени Зощенко встретил синеокую красавицу Ладу Крестьянникову. Муж ее пропал без вести в море. Лада не верила в его гибель и ждала. Зощенко попросил Ладу разделить с ним одиночество. Но Лада сказала: «А что будет потом? Пройдет восторг первых ночей, наступит обыденность, вас потянет в Ленинград или Москву». Но Зощенко не мог отвести глаз от этой женщины - ему нравилась ее воздушная походка, певучая образная речь, и то, как она работала - убирала, стирала, готовила. Она не жаловалась на судьбу, не роптала, все делала легко, с удовольствием. Когда засыпали дети, она брала в руки стареннькую гитару и пела старинные песни и романсы. Михаил Михайлович не мог понять, откуда она брала силы…

Отец Лады был священником в Пскове, которого с женой расстреляли в Кронштадте большевики. А Лада с тремя сыновьями была сослана в Архангельск.

Во внешности Михаила Зощенко и манере себя держать было что-то такое, что сводило с ума многих женщин. Он не был похож на роковых кинокрасавцев, но его лицо, по словам знакомых, казалось освещенным экзотическим закатом - писатель уверял, что ведет свое происхождение от итальянского зодчего, работавшего в России и на Украине. По словам Даниила Гранина, узкое его смугловатое лицо привлекало какой-то старомодной мужской красотой. Маленький рот с белыми ровными зубами редко складывался в мягкую улыбку. Темно-карие задумчивые глаза, маленькие руки. Волосы расчёсаны на безукоризненный пробор. Деликатность и твёрдость, скорбность и замкнутость соединялись в его облике. Передвигался он неторопливо и осторожно, точно боясь расплескать себя. Чинность его и холодок можно было принять за высокомерие, и даже вызов.

Возвратившись в Петроград, молодой человек знакомится со своей будущей женой, Верой Владимировной Кербиц-Кербицкой.

Вера Владимировна Зощенко вспоминала:

- Помню конец 18-го года... Михаил приехал с фронта гражданской войны... Пришел ко мне... Он очень любил меня тогда... Пришел первый раз в валенках, в коротенькой куртке, перешитой собственноручно из офицерской шинели... Топилась печка, он стоял, прислонившись к ней, и я спросила: - Что для Вас самое главное в жизни? - Я, конечно, рассчитывала, что он ответит: - Конечно, Вы! Но он сказал, - Конечно, моя литература! Это было в декабре 1918 года. И так было всю жизнь.

После Февральской революции его назначают начальником почт и телеграфа и комендантом Главного почтамта. Затем - командировка в Архангельск, назначение адъютантом дружины, выборы в секретари полкового суда. Он совмещает государственную службу с литературными опытами: писательство в то время еще не стало основным его занятием. Под влиянием модных в столичной молодежной среде литераторов - Арцыбашева, Вербицкой, Ал. Каменского - он пишет рассказы «Актриса», «Мещаночка», «Сосед».

Но мирная жизнь и литературные упражнения вновь прерываются - на этот раз революцией и Гражданской войной. Он вновь отправляется на фронт: в конце января 1919 года записывается добровольцем в Красную Армию. Зощенко служит в 1-м Образцовом полку деревенской бедноты полковым адъютантом. Он участвует в боях под Нарвой и Ямбургом против отрядов Булак-Балаховича. Однако после сердечного приступа ему пришлось демобилизоваться и вернуться в Петроград.

С 1918 по 1921 год Михаил Зощенко сменил массу занятий, о чем писал позднее: «… я переменил десять или двенадцать профессий, прежде чем добраться до своей теперешней профессии.

Я был агентом уголовного розыска… инструктором по кролиководству и куроводству… милиционером… Изучил два ремесла - сапожное и столярное… последняя моя профессия до писательства - конторское занятие».

В это же время начинающий писатель посещал литературную студию при издательстве «Всемирная литература», где семинары вел Корней Чуковский. Там же произошло его знакомство с Гумилевым, Замятиным, Шкловским, Лунцем, Слонимским, Познером, Полонской, Груздевым. В студии Михаил начинает отшлифовывать свой индивидуальный стиль, благодаря которому его произведения приобрели огромную популярность. В январе 1920 года писатель переживает смерть матери. В том же году, в июле, он женится на В. В. Кербиц-Кербицкой и переезжает к ней.

В 1921 году создается литературная группа «Серапионовы братья», в которую вступает и Зощенко. Вместе со Слонимским он входил в так называемую «центральную» фракцию, придерживавшуюся убеждения, что «теперешняя проза не годится» и что надо учиться у старой забытой русской традиции - Пушкина, Гоголя и Лермонтова.

В мае 1922 года в семье Зощенко родился сын Валерий, а в августе того же года в издательстве «Алконост» вышел первый альманах «Серапионовых братьев», где был опубликован рассказ Михаила Зощенко. Первым самостоятельным изданием молодого писателя стала книга «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», вышедшая тиражом 2000 экземпляров в издательстве «Эрато».

В дружеских отношениях с «серапионами» был Максим Горький, он следил за творчеством каждого из них. Вот его отзыв о Михаиле: «Превосходно записал Зощенко. Его последние вещи - лучшее, что было у «серапионов». Тонкий писатель. Чудесный юморист». Горький начинает покровительствовать талантливому литератору и всячески содействует ему в выпуске его произведений. При посредничестве пролетарского писателя в 1923 году в бельгийском журнале «Le disque vert» выходит рассказ Зощенко «Виктория Казимировна» на французском языке. Об этом, казалось, незначительном событии можно было бы не упоминать, но рассказ этот стал первым переводом советской прозы, опубликованным в Западной Европе.

Вообще, это десятилетие в творчестве Зощенко характеризуется необычайной творческой активностью. Уже в 1929-32 годах выходит собрание его сочинений в шести томах. Всего же с 1922 по 1946 год насчитывается 91 издание и переиздание его книг.

В 1927 году большая группа писателей, объединенных издательством «Круг», создает коллективную декларацию, в которой освещает свою литературно-эстетическую позицию. В числе подписавших ее оказывается и Зощенко. В это время он печатается в периодической печати (в основном в сатирических журналах «Бегемот», «Смехач», «Бузотер», «Чудак», «Ревизор», «Мухомор» и др.). Но не все проходит гладко. В июне 1927 года конфисковывают номер журнала «Бегемот» из-за «политически вредного» рассказа Михаила Зощенко «Неприятная история». Происходит постепенная ликвидация такого рода изданий, а в 1930 году в Ленинграде закрывают и последний сатирический журнал «Ревизор».

Но Михаил Зощенко не отчаивается. Он продолжает работать. В том же году его с бригадой писателей командируют на Балтийский судостроительный завод. Там он пишет для стенной и цеховой газет, а также печатается в заводской многотиражке «Балтиец». С 1932 года писатель начинает сотрудничать с журналом «Крокодил»; собирает материал для повести «Возвращенная молодость»; изучает литературу по физиологии, психоанализу, медицине.

Первым ужасным потрясением в жизни Зощенко было отравление газами во время войны. Второе не менее тяжелое потрясение - встреча на дальнем лагерном пункте с Ладой - грязной, в дырявой телогрейке. Он, спросил про ее сыновей. Она ответила, что об их судьбе ничего не знает. Вернувшись домой, Зощенко послал ей посылку с теплыми вещами и продуктами. Он хотел написать повесть о женщине-лагернице, сделав прообразом Ладу, но из этого замысла ничего не получилось.

К этому времени его произведения уже хорошо известны на Западе. Но у этой известности была и обратная сторона: в 1933 году в Германии его книги подвергаются публичному аутодафе в соответствии с гитлеровским «черным списком». В СССР тогда вышла в свет и была поставлена на сцене Театра малых форм его комедия «Культурное наследие». В 1934 году начинает публиковаться одна из самых известных книг М. Зощенко - «Голубая книга», - идея которой была подсказана Горьким: «пестрым бисером… изобразить-вышить что-то вроде юмористической истории культуры». В ней автор с юмором обыгрывает известные литературные сюжеты («Бедная Лиза», «Страдания молодого Вертера», «Коварство и любовь» и др.)

Помимо пьес, рассказов и повестей, Зощенко продолжает писать фельетоны, исторические повести («Черный принц», «Возмездие», «Керенский», «Тарас Шевченко» и др.), рассказы для детей («Елка», «Бабушкин подарок», «Умные животные» и др.). С 17 августа по 1 сентября 1934 года проходил Первый Всесоюзный съезд советских писателей, членом правления которого был избран Михаил Зощенко.

На первый взгляд творческая судьба писателя складывалась благополучно, однако на протяжении всего литературного пути он подвергался строгой и зачастую нелицеприятной критике. Время от времени прибегает к услугам психотерапевтов. Даже после 1939 года, когда он был удостоен ордена Трудового Красного Знамени, его произведения постоянно становятся объектом нападок официозной критики.

В начале Великой Отечественной Михаил Зощенко пишет заявление с просьбой о зачислении в Красную Армию, но получает отказ как негодный к военной службе. Ему приходится заниматься антифашистской деятельностью вне поля боя: он пишет антивоенные фельетоны для газет и Радиокомитета. В октябре 1941 года писателя эвакуируют в Алма-Ату, а в ноябре зачисляют сотрудником сценарного отдела студии «Мосфильм». В 1943 его вызывают в Москву, где предлагают должность ответственного редактора «Крокодила», от которой он отказывается. Однако его вводят в состав редколлегии журнала. Все выглядит внешне благополучно. Но тучи над головой Зощенко продолжают сгущаться. В начале декабря ЦК ВКП(б) принимает подряд два постановления - «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» и «О контроле над литературно-художественными журналами», где повесть «Перед восходом солнца» объявляют «политически вредным и антихудожественным произведением». На расширенном заседании ССП А. Фадеев, Л. Кирпотин, С. Маршак, Л. Соболев, В. Шкловский и другие выступают против Зощенко. Его поддерживают Д. Шостакович, М. Слонимский, А. Мариенгоф, А. Райкин, А. Вертинский, Б. Бабочкин, В.Горбатов, А. Крученых. В конце концов, писателя выводят из редколлегии журнала, лишают продуктового пайка, выселяют из гостиницы «Москва». Гонения продолжаются. На расширенном пленуме ССП Н.С. Тихонов также нападает на повесть «Перед восходом солнца», после чего при личной беседе с Михаилом Михайловичем оправдывается тем, что ему «приказали» это сделать. Теперь Зощенко почти не печатают, однако все же отмечают медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», а в 1946 году вводят в состав редколлегии журнала «Звезда». Апофеозом всех перипетий стало постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», после чего писателя исключают из Союза писателей и лишают продуктовой «рабочей» карточки. Повод для нападок на этот раз был и вовсе ничтожен - детский рассказ «Приключения обезьяны».

Писатель Даниил Гранин присутствовал на заседании Президиума Союза советских писателей по вопросу партийного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград". Он запомнил, как стойко держался Михаил Зощенко. Много лет спустя он попытался найти стенограмму выступления Зощенко в архивах, но ее нигде не было. Числилась, но не было. Она была изъята. Когда, кем — неизвестно. Очевидно, кому-то документ показался настолько возмутительным или опасным, что его и в архивах не следовало держать. Копии нигде обнаружить тоже не удалось. Гранин рассказал об этом знакомой стенографистке. Та пожала плечами: вряд кто-то из стенографисток сделал себе копию, не положено, особенно в те годы это строго соблюдалось. Через месяца два она позвонила Гранину, попросила приехать. Когда он приехал, ничего не объясняя, она протянула ему пачку машинописных листов. Это была та самая стенограмма выступления Михаила Михайловича. Откуда? Каким образом? От стенографистки, которая работала на том заседании. Удалось её разыскать. Стенографистки хорошо знают друг друга. К стенограмме была приложена записка: "Извините, что запись эта местами приблизительна, я тогда сильно волновалась, и слёзы мешали". Подписи не было.

Эта незнакомая с Зощенко лично, но читавшая его произведения женщина проявила подлинный героизм: сидя на сцене сбоку, за маленьким столиком, она не могла поднять глаз на Зощенко и вникнуть в происходящее. И, однако, лучше многих поняла, что Зощенко не мимолётное явление, что речь его не должна пропасть, сняла себе копию, сохраняла её все годы.

Вслед за этим постановлением все издательства, журналы и театры расторгают заключенные ранее договоры, требуя вернуть назад выданные авансы. Наступает период бедствования. Семья писателя вынуждена существовать на деньги, вырученные от продажи вещей, а сам он пытается зарабатывать в сапожной артели. В конце концов, продовольственную карточку ему возвращают, и ему даже удается опубликовать некоторые рассказы и фельетоны. Но в основном на жизнь зарабатывать приходится переводческой работой. Выходят на русском языке «За спичками» и «Воскресший из мертвых» М. Лассила, «От Карелии до Карпат». А. Тимонена, «Повесть о колхозном плотнике Саго» М. Цагараева, где фамилия переводчика отсутствует.

Евгений Шварц писал о Зощенко: "... в своих текстах он отражал (закреплял) свой способ жизненного поведения, общения с безумием, которое начинало твориться вокруг".

Зощенко был наделен абсолютным слухом и блестящей памятью. За годы, проведенные в гуще людей, он сумел проникнуть в тайну их разговорной конструкции, сумел перенять интонацию их речи, их выражения, обороты, словечки - он до тонкости изучил этот язык и уже с первых шагов в литературе стал пользоваться им легко и непринужденно, будто этот язык - его собственный, кровный, впитанный с молоком матери.

По слогам читая зощенковские рассказы, начинающий читатель думал, что автор - свой, живущий такой же, как и он сам, простой жизнью, незамысловатый человек, каких "в каждом трамвае по десять штук едут".

Об этом ему говорило буквально все в сочинениях писателя. И место, где "разворачивалась история" очередного рассказа; жакт, кухня, баня, тот же трамвай - все такое знакомое, своё, житейски привычное. И сама "история": драка в коммунальной квартире из-за дефицитного ежика, ерунда с бумажными номерками в бане за гривенник, случай на транспорте, когда у пассажира чемодан "сперли", - автор как будто так и торчит за спиной человека; все-то он видит, все-то он внает, но не гордится - вот, мол, я знаю, а ты нет, - не возносится над окружающими. И главное - "грамотно" пишет, не умничает, все чисто русские, "натуральные, понятные слова".

Это последнее окончательно успокаивало читателя. В чем другом, а вот тут - взаправду умеет человек по-простому разговаривать или только подлаживается - он всегда разберется. И он разобрался: Зощенко положительно свой, подвоха здесь нет. Веками сложившееся недоверие "бедного" человека к стоящим выше на общественной лестнице получило здесь одну из самых ощутимых своих пробоин. Этот человек поверил писателю. И это было великим литературным достижением Зощенко.

Не сумей он заговорить на языке масс, не знали б мы сегодня такого писателя.