Вера, дарившая надежду. «Сижу такой в колпаке, ем буженину с сыром»: Алекс Дубас, Нюта Федермессер и другие об идеальной старости

Старшая Верина дочь Маша недавно рассказала мне, что когда ее бабушка рожала ее маму, началась бомбежка. Октябрь 1942 года, город Ртищево Саратовской области, все убежали в бомбоубежище, истерика, паника, страх, и Верина мама осталась одна в пустом роддоме. Так посреди войны и разгрома появилась на свет Вера.

Как будто специально для того, чтобы стать таким врачом, который всегда будет держать пациента за руку. Она им и стала. Вслед за владыкой Антонием Сурожским, которого Вера очень любила и чьих книг так много и сегодня в ее хосписе, она считала, что страдание не всегда можно снять, но помочь человеку вынести его — можно.

О, этот Верин хоспис! Никакого больничного запаха. Абсолютно домашняя обстановка. Всегда свежие цветы в палатах. Горячие обеды для родственников, у которых нет ни сил, ни времени готовить дома. Комнаты для детей посетителей, где они играют, пока их мамы общаются с их умирающими бабушками. Нет расписания — проведывай родных и близких круглосуточно. Или вот: можно приводить сюда с собой собак и кошек. Все это не мелочи. Без всего этого хоспис превращается в морг. А хоспис — не дом смерти и не дом скорби, а дом жизни. И первые хосписные заповеди: «Достойная жизнь до конца» и «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь».

Вера сказала однажды: «Когда до меня вдруг дошло: я начинала акушеркой в роддоме, а теперь вот работаю в хосписе, то рассмеялась и сказала: «Ни хрена себе!» В этом вся Вера — никакого тщательного отслеживания всех вех своего пути, фанатизма, надувания щек, бережного несения себя и своей значительности.

Помню, когда мне было хреново, она, выслушав, могла вот ровно в двух-трех словах, не больше, так разрулить ситуацию, что мы обе сразу начинали хохотать как сумасшедшие, и без всякой истерики, искренне, радостно. Вот просто два-три слова, ну, разумеется, не случайных, не первых попавшихся, не вычурных, не вымороченных… Сегодня всем, кто знал Веру, не хватает этих ее двух-трех слов.

…У блеска глаз женщины всегда есть имя, отчество и фамилия. Мужчины, которого она любит (-ла).

У Веры — это ее муж. Константин Матвеевич Федермессер.

Мы пьем чай с Константином Матвеевичем в Верином кабинете, который никем не занят, и, надеюсь, никогда не будет занят, он не то чтобы стал мемориальным, просто остался Верин. Этот кабинет и сегодня не пуст, там, как и при Вере, всегда какие-то встречи, разговоры — и серьезные, и веселые. Вера сама не любила пафоса, вот этого показного надрыва и скорби («графиня изменившимся лицом бежит пруду»), декоративной духовности. Она была не «зло, безнадежно, безысходно» добра, а добра просто, нормально, неподдельно.

Константин Матвеевич говорит: «Вера от природы обладала удивительной способностью располагать к себе людей. Но это природное она в то же время очень сознательно и очень ответственно в себе воспитывала, развивала».

Мы с ним говорим и говорим, и он признается, что впервые за эти два года так долго говорит о Вере вслух, и боялся, что будет очень тяжело, а вот как-то светло на душе…

Потому что это — Вера.

Младшая дочь Нюта говорит, что все время с мамой в диалоге. Сразу после ее смерти она думала — это какая-то патология. А сейчас рада, что так происходит. И Нюта призналась мне, что из-за этого диалога она даже не скучает по маме. То есть скучает — физически. Что не слышит ее голоса. Что не может взять за руку. Но не скучает духовно. Потому что постоянно с мамой.

А недавно Нюте приснился сон: мама с грудным ребенком на руках. И Нюта спрашивает: «Мама! Это что, я еще одного ребенка родила?» А Вера — ей: «Нет, это я взяла ребенка такой-то хосписной сотрудницы подержать, чтобы ей работалось полегче».

Так что Вера и оттуда помогает. Правда, помогает. Вот теперь детский хоспис. Он становится реальностью, а это было заветной Вериной мечтой.

…Как-то, уже когда Веры не стало, я увлеклась идеей письма к ней, и так увлеклась, что в какой-то момент нашего разговора с Нютой очень по-деловому спрашиваю: «Ну, какие еще новости о хосписе сообщить маме через газету?» Нюта сначала опешила, а потом спросила меня, улыбаясь: «Вы думаете, там читают газеты?» А потом задумалась и очень серьезно сказала: «Ну, если там все-таки читают газеты, то мама выберет «Новую».

Ревекка Фрумкина, 9 лет
Москва

Война нас застала на даче. Это был абсолютный шок, хотя папа что-то предчувствовал. Его предчувствие я хорошо помню. Довольно быстро встал вопрос о том, что надо эвакуироваться. Я очень хорошо помню, что мама предлагала, чтобы папа, няня и я уехали — я уже не помню, с каким из воз-можных министерств. А она пока останется и потом, если нужно будет, уедет — вероятно, со своей поликлиникой. Папа был категорически против. Он сказал: «Во время войны семьи не делятся». И еще: «Главное, что нужно взять с собой, — это теплые вещи». У него был опыт бегства в 1914-м. Мама поступила ровно так, как он настаивал, и правильно сделала, потому что эшелон, с которым мы должны были ехать по ее плану, разбомбили.

Михаил Черненко, 15 лет
Харьков

Было воскресенье. Мы сидели за завтраком. Зазвонил телефон, отец встал из‑за стола. Одноминутный разговор: «Да нет, что вы», — кажется, сказал отец, положил трубку, вернулся за стол. Мама спросила, кто это. Отец назвал имя какого-то знакомого, который сказал, что что-то случилось. Завтрак продол-жился.

После завтрака мы должны были ехать на вокзал, встречать мамину младшую сестру Анну Борисовну. Выходим из дому, садимся в недавно устроенный в Харькове троллейбус. Троллейбус заворачивает с Павловской площади, и на углу мы видим толпы людей, сбегающихся к универмагу и поднимающих голову. Там висит большой репродуктор. Мы доезжаем до вокзала, выходим из троллейбуса и слышим [доносящиеся из репродуктора] последние слова: «Враг будет разбит, победа будет за нами». И по всей площади крики: «Война с Германией, война с Германией!»

На вокзале толкотня страшная. Никакого радио в поездах еще нет. Едущие люди понятия не имеют о том, что мы только что слышали. Подходит поезд: открытые окна, радостные лица, машут руками, мужчины, женщины. А на вок-зале плач, рыдания и полное непонимание.

Тамара Милешина, 16 лет
Москва

Я кончила восьмой класс, и мы поехали на дачу, в Подрезково. И вот вдруг 22‑го по радио объявляется война. В тот же вечер из Москвы приехал отец. Говорит: «Да не волнуйтесь, это два-три месяца продлится, не больше». Но с дачи мы, конечно, уехали.

Мы жили на Якиманке. Я уже вступила в комсомол, хорошо училась в школе и была обуреваема патриотическими чувствами. Мы с подружкой из нашего якиманского двора побежали в военкомат записываться в радистки. Но нас оттуда завернули. В первый месяц, до бомбежек, в быту ничего особенно не происходило. 22 июля случилась первая бомбежка — и очень страшная: помню в небе скрещенные лучи прожекторов, а в этих скрещениях гудящие самолеты.

Потом вышел приказ организовать среди жильцов дружины по охране от бом-бежек и зажигательных бомб — чтобы те дежурили на крышах и чердаках. Там какие-то у нас ведра стояли, лопаты, щипцы металлические. Цель была, если попадет зажигалка, сбросить ее с чердака на улицу. И вот я попала в бригаду из трех человек.

«Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь»

В то время я была влюблена в одного мальчика из нашего двора. Влюбленность эта была совершенно безнадежная, потому что он был на год старше. Так вот я попала в одну дружину с этим Глебом. Для меня это было счастье. Как только тревога — несусь на чердак. Представляете, война, тревога, бомбы, а я радуюсь, что надо бежать на крышу и дежурить.

Потом во время бомбежек мы с мамой ходили ночевать в метро, на «Площадь Революции». На станциях разрешалось спать только совсем старым или семьям с маленькими детьми. Мы брали какие-то подстилки и шли по туннелю, где сплошь лежали люди. А потом перестали туда ходить.

Рядом с домом была школа с газоубежищем. Туда пускали родителей с малень-кими детьми, и там же жили ополченцы, которых еще не послали воевать. Шко-ла была битком набита. Однажды мы услышали жуткий гул и потом взрыв. Оказалось, на школу сбросили огромную бомбу. Уже начинало рассветать. Двор был усыпан стеклом, а из школы слышались крики. Папа и наша соседка Марья Никитична, у которой к этому времени уже убили на фронте и мужа, и сына, полезли в это месиво. Страшно смотреть было.

Осенью школа уже не работала, ее заняли под госпиталь. Потом начались разговоры, что немцы близко. Уже полным ходом эвакуировались, очень многие уехали. 16 октября мы с сестрой вышли на Якиманку и пошли в сторону Калужской площади, там были хорошие магазины. И я очень хорошо помню такую картину: по Садовому кольцу, от Серпуховки вниз, к Крымскому мосту едут машины. Грузовики с солдатами, легковые с какими-то людьми и скар-бом. И обозы с лошадьми, с телегами. Такая явная катастрофа. Но мы зашли в магазин и купили рыбу. А на улице стояла, несмотря ни на что, лоточница с замороженными сливами. И сливы мы тоже купили.

Хотя дома уже были заготовлены чемоданы, узлы, вечером мы легли спать. Вдруг звонит отец и говорит: «Через час я за вами заеду». Мама в панике начала что -то кидать в эти узлы, с перепугу завязала узел с подушками, с одеялами, пледы положила. Ночью приехал отец и отвез нас на Казанский вокзал. Там мгла и кишащее море людей. А у сестры перед этим был день рождения, и ей подарили духи «Красная Москва», тогда очень модные. Она взяла их, но в суто-локе на вокзале они выпали и разбились. И вот представляете, среди этой мглы, мрака — острый запах роскошных духов.

Юрий Манн, 12 лет
Москва

Ночные бомбардировки Москвы начались 22 июля. Они проходили с немец-кой точностью и аккуратностью — можно было часы проверять. Объявляли: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

Первое время мама хватала меня за руку и вела в метро. Рядом с домом были две станции: «Кировская» (сейчас «Чистые пруды») и «Лермонтовская» («Крас-ные Ворота»). «Чистые пруды» были закрыты во время войны: там был филиал штаба Верховного командования, и поезда проходили мимо. Даже говорили, что однажды там видели Сталина. И мы бежали на «Красные Ворота». Обычно мама брала с собой пишущую машинку — портативный ремингтон. Это была самая драгоценная вещь в нашем доме, которая ей была необходима как стено-графистке. В одну руку машинку, в другую меня.

«Меня поразила фраза: „Сим объявляется в Москве осадное положение“. Этого старославянского слова я не знал»

Помню прекрасно, какое впечатление на меня произвел приказ Сталина о том, что в Москве объявляется осадное положение. На домах висели приклеенные приказы, и меня особенно поразила первая фраза: «Сим объявляется в Москве осадное положение». «Сим» — этого старославянского слова я не знал, и оно внушило мне очень большое уважение. Последняя фраза тоже производила впечатление: «Паникеров и провокаторов расстреливать на месте».

Во время войны иногда продавали что-то сверх карточек. В частности, суфле — сладкий напиток вроде киселя. За этим суфле выстраивались огромные очере-ди. Иногда родители водили меня в Консерваторию, и вот однажды перед на-чалом концерта в бельэтаже мама вытащила бидон с суфле. И я лакал из этого бидона.

Константин Федермессер, 10 лет
Москва

О начале войны я узнал от отца. Он заведовал каким-то складом в районе Рижского вокзала, а жили мы в районе Крестовских переулков. Я вприпрыжку бегу и повторяю про себя: «О, война, война». Потому что очень интересно. Столько разговоров было об этой войне — и танки наши быстры, и прочее. Наконец-то началась война.

Это было утром, пустынная улица. Идет навстречу какой-то дядька. «Эх ты…» — говорит, и дал мне по шее. Несильно. Мол, ну что с тебя взять. Я перестал прыгать. Думаю: чего он мне по шее-то дал? Что тут такого плохого? То место на шее как будто сейчас ощущается.

Ирина Чернова, 11 лет
Москва

Когда началась война, я была в пионерском лагере. Мы все время слушали репродуктор, который говорил, что наши самолеты сбили столько-то самолетов противника. Мы не могли поверить, что война идет на нашей территории: война ведь может быть только на вражеской территории. И страшно радовались, когда объявляли, сколько самолетов сбили. Три самолета, четыре самолета… Мы прыгали и орали: «Ура, ура!» А потом нас быстренько привезли в Москву. Матерей и детей погрузили в теплушку и отправили в Набережные Челны.

Виктория Старицына, 12 лет
Ленинград

Утром встали, я пошла за хлебом в магазин. Смотрю — на столбах такие большие черные микрофоны. Стоит под ними публика, и все слушают, все такие озабоченные. А я думаю, что-то интересное произошло, какую-то войну объявили. Я на окно вспрыгнула — низкие окна были — и говорю: «Ура, война началась».

Все, конечно, сразу сникли, ходили взволнованные, что-то друг другу переда-вали. На следующий день пошли танки. Танки были все новенькие, на них сидели веселенькие солдатики, одетые во все зелененькое, аккуратненькие такие. Все улыбались. Мы, дети, стали с клумб рвать цветы, подбегали, давали им — как будто они возвращаются, а не едут на войну. Никто не знал, во что это выльется.

Марина Добрынина, 13 лет
Москва

Война витала в воздухе. Мы, дети, все время чувствовали, что вот-вот будет война. У меня день рождения 12 июня — ко мне приехала подруга. Вечером мы гуляли по саду и говорили о том, как страшно: «Ой, скоро война будет». А через десять дней началась война. Я шла из поликлиники по Садовому кольцу. Думаю: что такое, почему это около каждого столба, на котором репродуктор, стоит толпа. Потом выяснилось, это было сообщение Молотова о внезапном нападении на Советский Союз. Я села в электричку и поехала на дачу в Перловку. Еду и ничего не понимаю: тишина, какие-то странные, напряженные лица. П рихожу домой. Папа стоит на террасе, а я внизу. Смотрит на меня и говорит: «Марина, началась война».

Я начала топать ногами, кричать: «Я пойду на войну, я пойду воевать». Это была моя первая реакция. И вот началась наша военная жизнь. Родители вырыли на участке бомбоубежище буквой Г. Буквально за первые два месяца немцы дошли до Москвы. Немецкие мотоциклисты даже прорывались в Кунцево. Я начала вести дневник и описывала всю нашу военную жизнь.

«Я начала топать ногами, кричать: „Я пойду на войну, я пойду воевать“. Это была моя первая реакция»

Мы стояли в очередях за продуктами и керосином. Ночью ходили в лес за дровами. Почему ночью? Боялись лесников. Копали мерзлую картошку, собирали мерзлую капусту. Мама меня оставила в Перловке, потому что все московские школы были закрыты, включая музыкальную. А в области школы работали. Наша школа была около железной дороги, и мы все время смотрели в окно на замаскированные эшелоны с танками, с орудиями. Зимой они были закрыты белыми полотнищами, а летом и осенью просто ветками.

Когда наступила зима, мы сидели одетые. Чернила замерзали, и мы не могли писать. Тогда вышел фильм «Тимур и его команда». Мы этот фильм обожали — и создали тимуровскую команду. Мы помогали семье Морозовой: там были дети, а отец ушел на фронт. Мы пилили дрова, помогали им в быту. И о нас написали в «Пионерской правде».

Еще мы ходили по домам и собирали подарки для Красной армии. Приезжали бойцы с комиссаром, и мы им дарили подарки — очень скромные, но очень нужные. Кисеты для табака, конверты для писем, варежки, носки теплые. Я выносила ящик с этими подарками, отдавала пионерский салют и говорила: «Дорогие защитники нашей Родины, спасибо вам, что защищаете нас от фа-шистов».

Однажды мы сидели в классе, и вдруг раздался грохот. Это сбросили бомбы. Нас тут же отпустили, мы бросились бежать. Я увидела разрушенные дере-вянные дома и знакомого старичка — окровавленный, он весь трясся. И двое убитых детей. Меня это настолько потрясло, что я бежала домой, плакала и кричала: «Гитлер проклятый, проклятый Гитлер. Я вырасту, я пойду на фронт санитаркой».

Изображения: Евгений Халдей / Фотохроника ТАСС

Создатель первого московского хосписа Вера Миллионщикова точно знала: «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь»

Не проходит дня, чтобы кто-нибудь не сказал мне: ты же понимаешь, один человек ничего изменить не может. Жизнь создателя первого московского хосписа Веры Васильевны Миллионщиковой отменила эту формулу. Она была одним человеком, и она изменила то, что казалось вечным.

Жить надо сегодня

Мы несколько раз разговаривали по телефону, но виделись всего трижды. Мы договорились о встрече для большого интервью, но она ее все время переносила. Я не роптала, потому что важней ее забот не было ничего на свете. А надо было роптать — недаром ведь она говорила: «Не откладывай на завтра ничего. Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра».

Когда мы встретились с ее дочерью, Нютой Федермессер, я сказала: кажется, Миллионщиковы — старинный купеческий род, вот откуда ваша мама... Нюта улыбнулась. Оказалось, что Вера Васильевна трижды была замужем. О первом муже, Вахтанге Кекелия, она рассказывала своим дочерям с такой любовью, что Нюте до сих пор хочется с ним познакомиться. Вторым мужем был Виктор Миллионщиков. Третий муж, Константин Матвеевич Федермессер, стал главным человеком ее жизни. Но менять фамилию она уже не стала: пришлось бы менять и все документы, а терять время на пустяки всегда было жалко.

Родилась Вера Васильевна 6 октября 1942 года в городе Ртищево Саратовской области. Отец — железнодорожный служащий, а мать была родственницей казачьего атамана Краснова: он был родным братом Вериной бабушки со стороны матери. Вот откуда в характере хорошенькой девочки, а позже — самой модной студентки медицинского факультета Вильнюсского университета, которая полвека назад на зависть всем серым мышкам красила ногти в зеленый цвет, — вот откуда в характере этой женщины было несокрушимое упрямство.

Дед Веры попал в советскую тюрьму. Его дочь Лиза отказалась от него. Узнав об этом, он перестал есть и умер. Вспоминая об этом, Вера Васильевна говорила, что тетя Лиза была добрейшим человеком, просто у нее не было выбора.

А отец Веры, Василий Семенович, был на железной дороге в Вильнюсе начальником. Переехали они туда сразу после освобождения города. И Василий Семенович имел право брать пленных немцев для какой-нибудь тяжелой работы. В 1947 году немцы ремонтировали здание вокзала. И ее мама их кормила, варила им домашнюю лапшу. А они целовали ей руки. И четырехлетнему ребенку, который никогда ничего подобного не видел, стало ясно, что мама очень-очень хорошая. Немцы посадили возле станции много деревьев, по большей части ясеней. Некоторые выросли с кривыми стволами. И она вспоминала: иду мимо этих деревьев и думаю, вот ничего эти немцы хорошего сделать не могут, даже деревья посадили кривые...

В 1966 году она окончила медицинский факультет Вильнюсского университета и переехала в Москву. До 1982 года работала в Московском институте акушерства и гинекологии, сначала акушером, позже анестезиологом. В 1983 году перешла в Московский рентгенорадиологический институт и сменила специальность: стала онкорадиологом. Ни научного, ни какого-либо другого интереса в такой перемене не было. Просто ей хотелось выйти на пенсию вместе с мужем, который был на 12 лет старше. А онкологам «за вредность» можно было уйти на пенсию раньше других. Вот она и думала, что «выйдет на свободу» в 1991 году, в 49 лет.

Пять лет назад я заболела и только тогда поняла, что болезнь близкого делает с его родственниками

Люди, которые сталкиваются с этой страшной болезнью, рано или поздно оказываются перед выбором: или не принимать «работу» близко к сердцу и после окончания рабочего дня жить своей жизнью, или принять удар на себя и постараться что-то изменить.

А что можно изменить? Изобрести лекарство? Так весь мир бьется над этой задачей с тех пор, как открыли рак. Видимо, именно так и думали медицинские чиновники, когда установили в советских, а позже в российских больницах порядок: безнадежных онкологических больных выписывать «для лечения на дому». А про лечение на дому все мы хорошо знаем: это значит — ждать смерти.

Когда Миллионщикова поняла — а чего тут было не понять? — что государство выбрасывает этих больных на улицу и больше о них не вспоминает, она стала навещать выписанных пациентов. Зачем? Приносила лекарства, которые нельзя было купить. Рассказывала родственникам, как нужно ухаживать за больным, как облегчить его страдания и избавить от унижения мучительной смерти, когда человек осознает, что стал в тягость себе и другим. У каждого из нас есть знакомые или родственники, которые не справились с этим испытанием. Одному это почти всегда не под силу. Люди, прошедшие через это, уже никогда не станут прежними. У них гаснут глаза, они не могут избавиться от страшных воспоминаний. Один человек в муках уходит, а его родные в муках остаются. И Миллионщикова, как настоящий врач, хорошо это понимала. И она стала искать ответ на вопрос, как помочь. Судьба послала ей ответ: встречу с Виктором Зорзой. Этот человек родился в Польше. Сначала была советская оккупация, потом немецкая. Вся семья Зорзы стала жертвой холокоста. Виктору удалось бежать, он попал в Россию и оказался сибирским ссыльным. Из спецпоселения ему тоже удалось бежать. В 1942 году он разыскал Илью Эренбурга, автора любимого им романа «Хулио Хуренито». Эренбург помог Зорзе устроиться в польскую эскадрилью, которая очень скоро оказалась в Англии. Выполняя волю умершей от рака дочери, Виктор Зорза посвятил свою жизнь организации хосписов. Так Вера Миллионщикова начала борьбу за создание первого в Москве хосписа. На это ушло несколько лет. Кто знает, сколько бы судьба испытывала Миллионщикову на прочность, если бы Виктору Зорзе не удалось заручиться письмом Маргарет Тэтчер на имя Юрия Лужкова. Хоспис был создан в 1994 году. Три года действовала выездная служба, а в 1997 году был открыт стационар на 30 коек в здании бывшего дома ребенка на улице Доватора. Главным врачом стала Вера Васильевна Миллионщикова.

С ума сойти: восемь лет этот островок тепла был единственным в Москве. Помощь оказывали бесплатно, поскольку хоспис был создан на деньги московского правительства.

Несколько лет сотрудники хосписа помогали бороться с болезнью Ирине Николаевне Толмачевой.

По каким законам жить — не важно. Главное — жить любя

Эта заповедь Веры Васильевны в первый миг пребывания в хосписе кажется абсолютно невыполнимой. Когда я впервые вошла в ее кабинет, в одной руке она держала телефон, а в другой — курагу. И это оранжевое пятнышко меня страшно обожгло, так эта солнечная субстанция не вязалась с ощущением, наполнившим меня в хосписе.

Ну как можно работать в таком месте, где все говорит о скорой смерти? Везде цветы, ковры, светло, уютно, пахнет чем-то хорошим — то ли плюшками, то ли летним садом. Но за стенами-то умирающие люди. Да, просто так на работу Вера Васильевна никого не брала. Во-первых, хоспис рушит семьи. Люди, которые приходят с такой работы домой, вынуждены или запирать себя на замок, чтобы не выплеснуть ни капли ожигающей боли, либо продолжают работать, то есть рассказывают домашним о хосписе и его проблемах. Кто это может выдержать? Вот и выходит, что по сути такая работа — послушание. Новые семьи создаются из единомышленников, которых не так много.

И в конце концов получилось, что на работу в свой дом Миллионщикова пригласила уникальных людей. Когда-то Константин Наумченко ушел с 5-го курса мединститута, потому что понял, что хочет работать не врачом, а медбратом. И всю жизнь он так и работает. Сейчас ему седьмой десяток. Садовник Людмила Ермолаева в прежней жизни занималась совсем другим делом. Однажды, проходя мимо хосписа, она заметила, что в саду неправильно подобраны растения. А у нее, как говорится, зеленые пальцы, растения ее любят, как и она их. Вот она и подошла к Вере Васильевне, а та пригласила ее на работу. Сад хосписа трогает до мурашек. Мы вышли с Нютой полюбоваться розами, а в густой траве светилась спелая земляника. Все растения точно из королевского сада — ухоженные, как звезды Голливуда. Люду здесь с любовью называют мини-трактором, да куда трактору до Люды.

Душой хосписа все считают Милу Баранову, сестру-хозяйку стационара.

Кто в этом разбирается, повторяет: персонал в хосписе Миллионщиковой феноменальный.

Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть...

Как было сказано в замечательном документальном фильме Екатерины Гордеевой, хоспис — это место, где берегут жизнь. Как это понимать? Прямо так и понимать: буквально. Все умрут, но все до последней минуты хотят жить. Вера Васильевна говорила, что, проработав с неизлечимыми больными долгие годы, она «не слышала ни от одного из тех, кому мы помогли избавиться от мучительных страданий, чтобы он пожалел, что остался жить». В год через этот хоспис проходит около двух с половиной тысяч больных.

В советских больницах не знали, как обращаться с умирающими. О смерти говорить было не принято, вот и пробавлялись казенным оптимизмом. Из современных российских больниц или выбрасывают на улицу, или люди бегут оттуда сами, чтобы умереть на воле. Даже перед лицом последнего человеческого испытания невозможно выдержать, что персонал пытается слупить сотню-другую за утку, без которой человек не может обойтись, или за укол, который уменьшит мучения. А Вера Миллионщикова была настоящим врачом, поэтому она знала то, чего не хотели знать ненастоящие: «Не надо активно вмешиваться в процесс умирания — ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку. Думать о том, что нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента — человек уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать — не умирала».

Вот тут она слукавила. Умирала она не однажды, но всякий раз удавалось вернуться к жизни. С детства она много болела. То туберкулез, то менингит, постоянные санатории, вечно лысая, бритая. У нее была аллергия на пчел — укусила пчела, еле успели спасти. Однажды ей на голову упал здоровенный лом. Когда за год до смерти она пошла оперировать вены, врач извлек 11-сантиметровый тромб, который держался на какой-то нитке. Ей поставили диагноз: рак, которого, как выяснилось, не было. После неудачной химиотерапии она оказалась в реанимации. Ее выходили сестры хосписа, которые были рядом круглые сутки, — тогда она тоже выжила чудом. Летом 2010 года она находилась в хосписе, потом ее увезли на дачу, а в сентябре она вышла на работу. На самом деле у нее было редчайшее неизлечимое заболевание — нейросаркоидоз. Она с трудом передвигалась, а подъем по лестнице был просто катастрофой. И все равно она упрямо приезжала на работу — видимо, судьба продлила ей жизнь в обмен на хоспис. Как она могла не приехать?

20 декабря 2010 года дочь везла ее на работу, и они застряли в пробке. И Вера Васильевна позвонила в хоспис, сказала, чтобы конференцию проводили без нее: «Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту». То, что она написала, оказалось духовным завещанием, потому что утром следующего дня она умерла.

Она всегда говорила: как человек живет, так он и умирает. В то последнее утро она собиралась делать маникюр, потому что на другой день предстояло важное совещание. И вдруг Нюте позвонил отец: срочно приходи, мама умирает. Когда Нюта пришла, Вера Васильевна сказала: «Я почувствовала, как у меня оторвался тромб, я умираю...»

И до последней минуты она осталась собой. Сказала Нюте: «Валокордин папе накапай». Услышала, что дочь открыла холодильник: «Не там...»

Нюта спросила: тебе больно? Страшно? Холодно? И она ответила: не больно, не страшно, не холодно. Смерть оказалась милостива: Вера Васильевна Миллионщикова до последнего вздоха была с любимыми людьми.

Вера Васильевна была профессором грибных наук.

Может, она была святая? Она сама ответила на этот вопрос: «Я не святая, просто делаю то, что мне нравится. А так, я очень плохой человек: злая и достаточно циничная. И я не кокетничаю. А святые тоже делали то, что им нравилось. Иначе невозможно».

Имелось в виду, что то, чем она занималась, иначе как по собственной воле делать нельзя — испепелит.

Какая она была?

Во-первых, женщина до мозга костей, с безупречным вкусом и всегда прекрасно выглядела, чего бы ей это ни стоило. Страшно любила ходить по ресторанам и обожала угощать дома. Очень много курила. Первую сигарету выкурила на другой день после окончания школы. Любила благородные напитки. Воровала в ресторанах и гостиницах пепельницы и ложки — на память, потом ими пользовалась. Любила крепкое слово и умела смачно его произнести.

Во-вторых, Вера Васильевна была человеком рациональным: ее хватало на безумную работу и сотрудников со всеми их проблемами, а после работы эмоционально остывала. Очень много успевала: работала с умирающими людьми и при этом была очень светской: ходила в театры, музеи, в кино. Считала себя очень поверхностной и при этом досконально знала всего Пушкина. У нее было прекрасное чувство юмора. Один дед у нее был ассенизатором, и она говорила: я внучка говновоза... Была по-женски непоследовательна: сама пропадала на работе, а Нюте говорила — работай поменьше, лучше побудь с детьми.

Она любила свой дом — добрый деревянный дом в деревне Никитино-Троицкое. До хосписа там было образцовое хозяйство и сказочные розы, а потом она приезжала туда «на травку». У нее был нюх на грибы. Много читала, в последнее время — мемуары. Обожала детективные сериалы, потому что не нужно было думать, и американские боевики — там никого было не жалко, потому что убивали картинно. А настоящее страдание на экране видеть не могла, сразу переключала.

А еще она всегда была на стороне тех, кто проигрывает — и в спорте, и в жизни. Ни разу не прошла мимо лежавшего пьяного — поднимала. Помогала, не дожидаясь просьбы о помощи.

И у нее было правило: не ждать благодарности от того, кому удалось помочь. Она говорила: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что добро должно идти куда-то, а приходить отовсюду».

Она хотела, чтобы на ее похоронах была музыка Дюка Эллингтона и Эллы Фицджеральд — как при жизни. Родные исполнили ее просьбу. А еще она хотела — так говорится в ее духовном завещании, — «чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, цинизм и лицемерие». И чтобы помогали в хосписе бесплатно. Всегда. Как было при ней.

В том-то и дело, что она была не святая. Земной человек, который все знал про земную боль и нашел лекарство от этой боли. Лекарством оказалась любовь. Как просто и — почти невыполнимо. А у нее получилось.

Практически все мы отравлены непонятно откуда появившимся мифом о том, что распиаренная благотворительность - это христианское дело милосердия. И исходя из него, мы создаем другой миф - о том, что известные благотворительницы являются православными женщинами. Это совсем не так. Если мы, например, присмотримся к одной из этих женщин - Нюте Федермессер, мы увидим, что она вызывает проституток к умирающим, оправдывает страшные смертные грехи, но при этом обвиняет православную Церковь.

Проститутка для умирающих

Недавно в Сети появилась чудовищная видеозапись под названием «Жизнь на всю оставшуюся жизнь». Это выступление Федермессер перед публикой. В начале выступления она расказала о таком случае: «Совсем недавно в московский Центр паллиативной помощи перевели 16-летнего мальчишку. Он довольно скоро понял, что условия здесь совсем не такие, как в больнице: все можно. Когда я ему сказала: «Дим, что хочешь?», он ответил: «Покурить и пива». Это легко организовали».

Но это еще были цветочки. Ближе к концу выступления Федермессер рассказала более жуткую историю: «Недавно один парень с расеянным склерозом женщину захотел. На самом деле нет ничего невозможного для руководителя учреждения, если пациент хочет. Можно и женщину обеспечить. Прекрасная женщина. Не раз еще придет к нам - я уверена». То есть, говоря по-русски, Нюта Федермессер, руководитель государственного бюджетного учреждения здравоохранения Москвы - Центра паллиативной помощи - вызвала к умирающему парню проститутку. А потом она, никого не стесняясь, сообщила широкой публике о том, что будет вызывать проституток к своим пациентам и дальше.

Предоставлять умирающим подобного рода услуги - это фактический сатанизм. Сами благотворительницы могут считать себя кем угодно - даже православными христианками. Но на деле они помогают пациентам исполнять заповедь сатанистов, которая гласит: не подавляй в себе стремлений и желаний. Все эти пациенты не имеют времени на покаяние, и поэтому курение, выпивка и забавы с проститутками приведут их в ад. И, кстати говоря, деньги на проституток, алкоголь и сигареты, идут, скорее всего, из благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» - ведь не из московского бюджета же их берут и не вычитают же их из зарплаты врачей и медсестер.

Слово в защиту самоубийства

В 2014 году Федермессер написала в «Снобе» о том, что эвтаназия вполне приемлема, и что она готова выступить за ее легализацию в России. Но сделала она это лукаво. Лукавство вообще присуще знаменитым благотворительницам.

Вот что написала Нюта Федермессер в своей колонке в «Снобе»: «В странах, где разрешена детская и взрослая эвтаназия, уровень паллиативной помощи и медицины в целом гораздо выше, чем в России. Нужно поднять паллиативную помощь до мирового уровня и только после этого думать о разрешении эвтаназии. Сначала надо сделать так, чтобы человек мог выбирать: хочешь - лечись, хочешь - получай паллиативную помощь, хочешь - иди в хоспис, где тебя ждут и любят. А если ничего не хочешь, тогда давай подумаем о другом варианте. Когда паллиативная помощь в России будет на том же уровне, что и в развитых странах, - лет, может быть, через 20 - тогда я, возможно, первая подниму вопрос об эвтаназии. Но пока о ней говорить рано, я в нее не верю».

Между тем, Русская Православная Церковь однозначно осудила эвтаназию как убийство со стороны врача и самоубийство со стороны пациента.

Поддержка сексуальных извращенцев

26 июня 2016 года Нюта Федермессер написала на своей странице в «Фейсбуке» пост в защиту гомосексуалистов и лесбиянок: «Поддерживаю всех, кто решился подписать это обращение. Надеюсь, что доживу до того дня, когда все мои знакомые ЛГБТ-друзья смогут открыто гулять по городу и ездить в метро, держась за руки. Как это делаем мы с мужем».

И в этом же посте благотворительница дает ссылку на обращение ЛГБТ-сообщества к православному собору на Крите, которое ей так понравилось. В нем извращенцы просят православных не осуждать содомский грех и не отлучать гомосексуалистов от причастия. При этом гомосеки не постыдились написать архиереям, что Священное Писание «дает примеры утешения и благословения» сексуальным извращенцам. Хотя даже человек, никогда не учившийся в семинарии, может без проблем опровергнуть эту хамскую ложь. Апостол Павел говорит в 1-й главе Послания к Римлянам: «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение». А в 6-й главе Первого послания Коринфянам апостол Павел пишет: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники - Царства Божия не наследуют».

Священникам запрещено проповедовать умирающим

2 июня 2017 года благотворительница написала в своем «Фейсбуке», что православные священники не должны проповедовать умирающим о Христе: «В хосписы по всей стране практически всегда приходят священники. Кто за чем, кто больным помочь, а кто и помиссионерстовать, что в хосписе с нашими уязвимыми и несамостоятельными пациентами совершенно недопустимо».

Поскольку Федермессер является не только учредителем благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», но и директором Центра паллиативной медицины, в ее Центре священники, вероятно, могут только причащать тех больных, которые их к себе позвали (по-моему, это разрешено во всех больницах). Все остальные пациенты не имеют никакого шанса попасть в Царство Небесное или хотя бы очистить часть своих грехов в таинстве исповеди - ведь проповедь-то там запрещена. Она воспринимается там как агрессия, как психологический террор по отношению к беспомощным людям, которые не могут сами за себя постоять.

Вот что в Центре Федермессер не считается агрессией и террором - исполнение любой блажи пациента. Когда телеведущие и журналисты спрашивают у благотворительницы, зачем нужен фонд помощи хосписам «Вера», если такого рода больницы финансирует государство, она отвечает, что государство не может выполнить любое желание умирающего. Например, молодой парень захотел Вайфай, и ему надо срочно его обеспечить, а то пациент может вскорости передумать, а через неделю и вовсе умереть. Или мечтала умирающая съездить в Санкт-Петербург, и фонд нашел для нее деньги, и вот скоро эта женщина отправится вместе со своей дочерью в вояж. А одна пациентка захотела потрогать бархат, и ей принесли 15 кусков бархата с разным ворсом. «Она уже не могла шевелить рукой, и этот ворс ей подкладывали под пальцы, гладили им по щеке, и она улыбалась», - рассказала в одном интервью Федермессер.

Я вовсе не выступаю за то, чтобы кормить людей манной кашей и поить их холодным кипяченым молоком с пенкой, которыми меня травили на завтраках в советской школе. Пусть умирающие находятся в цивилизованных условиях и питаются как нормальные люди. Но к чему отвлекать их мысли от отверзающейся перед ними вечности и переключать на шелуху? Ведь благодаря такой политике пациенты придут на тот свет неподготовленными и с первого же мытарства будут свержены в ад на веки-вечные. Эти люди выйдут из тьмы кромешной только один раз - на Страшный суд, чтобы бросить в лицо Федермессер куски бархата и спросить: «Почему ты не разрешила отцу Петру и отцу Иоанну сказать нам о том, как важно перед смертью покаяться в своих грехах на исповеди и причаститься?» Священники, которых не пустили в хоспис с проповедью, выйдут со Страшного суда оправданными, а вся кровь навеки погибших пациентов Федермессер падет на ее голову.

Благотворительница хочет поставить к себе на службу РПЦ

Однако Федермессер придумала, как можно использовать священников и архиереев Русской Православной Церкви. 2 июня 2017 года она с большим апломбом пишет в своем посте в «Фейсбуке»: «Если Первый канал может собирать деньги на благотворительность с миллионов сограждан, то РПЦ может проинформировать эти миллионы о том, что если человека нельзя вылечить, то это не значит, что ему нельзя помочь».

И даже вот до какой наглости дошла в том же посте эта женщина: «А ответственность РПЦ рассказать своему народу, что боль терпеть нельзя, что боль - унижает и лишает человека права на кончину мирную и непостыдную». То есть тут благотворительница пишет, что священники должны наплевать на всех святых отцов, прославившихся чудотворениями, которые говорили, что надо все терпеть, в том числе и боль, и начать по указанию Федермессер нести околесицу, противоречащую истине. Я уж не говорю о том, что в этой фразе благотворительницы видны признаки просто дикой гордыни.

В том же посте Федермессер вдоволь поиздевалась над истиной о том, что страдания попускаются за грехи и что они полезны, а также набросилась на православных. Вот ее выпад против христиан: «Я совершенно не могу спокойно слушать, когда люди (не важно, священники или прихожане, сестры милосердия или родственники пациентов) говорят, что страдания посланы нам для искупления, что через страдания мы приходим к вере, что пациенты наши - православные люди, и поэтому они признательны Господу за целительные мучения перед смертью».

Из этого пассажа Федермессер следует, что дай ей в руки книгу какого-нибудь святого, и она взбесится. Например, преподобный Макарий Оптинский писал: «Терпение болезни с благодарением выше других исправлений пред Богом: ими и грехи очищаются, и от страстей избавляются». А праведный Иоанн Кроншдтадтский призывал в письме своего знакомого к терпению сильных болей: «И при сильных ударах или корчах болезни уповай, что Бог не только от болезни, но и от самой смерти силен избавить тебя, если Ему угодно; не пощади, не возлюби для Него тела своего тленного, но отдай его добровольно и всецело Господу, как Авраам сына своего Исаака во всесожжение, в волю наказующего тебя Господа, не теряя веру в благость Божию, не падая духом, не давая и устами безумия Богу, якобы неправедно тебя наказующему, - и ты принесешь великую жертву Богу, как Авраам или как мученик».

Я не выступаю за то, чтобы отменить все обезболивающие, начиная с анальгина - я и сама периодически покупаю себе анальгин. Но я не считаю, что высшей ценностью является земная жизнь со всеми удобствами - без болей, без дождей, без зноя, и что в борьбе за эти удобства надо доходить до ропота и богоборческих высказываний вроде тех, что Бог унижает человека сильной болью. Также я знаю, что Бог ничего не попустит человеку выше его сил. И если Он не дал обезболивающее конкретному человеку, значит, этот человек в состоянии перенести эту боль без обезболивающего.

Странная религиозная принадлежность

Вот что пишет Федермессер в том же посте от 2 июня 2017 года про свое отношение к религии: «Я вовсе не самый религиозный человек. Обряды я люблю все, потому что это красиво, и православные, и католические, и иудейские. И в храм могу зайти в любой, если почувствую потребность, а могу и не ходить долго. Я закончила воскресную церковную школу, и знаю много того, чего не знает большинство прихожан, и я с удовольствием подпеваю в храме, когда там оказываюсь. Я живу в огромной стране, я полукровка, я выкрест, и у меня муж еврей».

Отсюда мы в очередной раз видим, что Федермессер не имеет никакого отношения к православию, потому что православный человек не будет шататься по католическим и иудейским местам собраний. И в очередной раз мы видим, что у нее гонора выше крыши - она, оказывается, знает много того, чего не знает большинство членов Церкви.

А вот что благотворительница пишет в «Фейсбуке» 12 августа 2014 года: «Не люблю церковь, хоть и считаю себя верующим человеком, не люблю служителей культа, что странно, ведь меня лично жизнь сводила с совершенно потрясающими священниками, на которых хочется во всем равняться. Люблю обряды, традиционные, красивые, торжественные, и боюсь людей, у которых все крутится вокруг обрядовой части (от обязательного креста перед трапезой и поста до венчания и пасхальной всенощной). Но есть два человека, с которыми сегодня хочется делиться и спрашивать их совета, с которыми очень хочется дружить по-настоящему, но я трушу. Зачем им тратить на меня и мои дела свое время. Это Отец Христофор Хилл, и Отец Алексей Уминский. Мне бы хоть чуточку их мозгов, мудрости, знаний, терпения».

Священник Христофор Хилл - это ученик еретика-модерниста митрополита Антония Сурожского, который стоял у истоков создания первого московского хосписа матери Федермессер Веры Миллионщиковой. Кстати говоря, в холле этого хосписа стоит скульптура католички матери Терезы. В руках эта еретичка держит свои заповеди. А протоиерей Алексий Уминский - это такой еретик-модернист, каких еще надо поискать. Он даже считает сомнительными четыре таинства из семи и говорит, что все православные люди являются священниками.

Кстати, протоиерея Алексия Уминского, митрополита Антония Сурожского и еще нескольких других модернистов любит и Лидия Мониава, которая высказывается не только в поддержку эвтаназии и гомосексуалистов, но и в поддержку абортов. И обе эти благотворительницы - и Федермессер, и Мониава - публикуются на сайте модернистского портала «Православие и мир». Публикуется там же и третья знаменитая благотворительница - католичка Татьяна Краснова, у которой также, как и у Мониавы с Федермессер, накопились претензии к православной Церкви. То есть налицо тесная связь раскрученной благотворительности с модернизмом, работающим на разрушение Церкви, и налицо их взаимная любовь.

Федермессер подсознательно понимает, что в Царство Небесное она не попадет. Как-то раз Владимир Познер спросил благотворительницу, что она скажет Богу, когда встретится с Ним, а та ответила: «Я не думаю, что я с Ним встречусь». Федермесер полагает, что когда умрет, то встретится только со своими близкими людьми. Между тем, известно, что в рай попадают лишь те, кто стремится к Богу, те, кто любит Его, и первым делом они видят там Бога, а потом уже идут к людям, находящимся в раю.

Фарисейство открывает перед людьми даже запертые двери

Интересно сравнить Нюту Федермессер с действительно православными и святыми женщинами, которые при жизни помогали больным и скорбящим. Не буду сравнивать ее с блаженной Матроной Московской, потому что эта святая все же творила чудеса. Возьмем жизнь страстотерпицы царицы Александры, которая очень активно занималась благотворительностью, а также, выражаясь современным языком, волонтерством, - выучившись на сестру милосердия, святая помогала в госпитале при операциях и сидела в палатах рядом с кроватями тяжелораненых. Так вот царица Александра ничего не имела со своей благотворительности в плане мирском. Представители высших кругов общества клеветали на нее, а газеты поливали ее грязью. Хотя у царицы Александры были огромные возможности - она могла бы раструбить о своих добрых делах по всей стране и тем привлечь к себе внимание и любовь огромного количества людей. А то, что люди не только в наш безумный век умели трубить о своих добрых делах, мы знаем даже из Евангелия, которое было написано две тысячи лет назад. Уже две тысячи лет назад фарисеи в полной мере владели такими технологиями.

А что же мы видим в отношении Нюты Федермессер? Она родилась в обычной советской семье, но ее благотворительность вывела ее в высшие слои населения, так что теперь она завтракает на приеме у первой леди Армении, а отправляет ее на эту встречу няня, воспитывающая ее детей. Обо всем этом можно узнать из недавней записи благотворительницы в «Фейсбуке». Оттуда же можно узнать, что она теперь является доверенным лицом кандидата в мэры Москвы Сергея Собянина - то есть действующего градоначальника 12-миллионного города. А в Википедии говорится, что в 2012 году благотворительницу наградили знаком отличия Российской Федерации «За благодеяние». Плюс почет и уважение всей страны, постоянные упоминания в СМИ и интервью российским телеканалам.

Я, кстати, вчера посмотрела на Ютубе несколько выступлений Федермессер в телепередачах. Надо сказать, что я телевизор не смотрю лет восемь. В последние несколько лет информацию получаю только из православных книг и богослужебных текстов - во всех них бездна смысла и глубина мысли. И вот когда я вчера смотрела телепередачи с участием Федермессер, я просто была поражена. Какая же это пустота! Какие же пустые и неинтересные люди сама Нюта Федермессер и телеведущие, которые с ней беседовали! Они мелют языками по 40 минут, а ничего за их словами не стоит.

То, что фарисейство (желание выставить свои добрые дела напоказ), Федермессер не чуждо, можно увидеть, например, из ее «Фейсбука», а также из ее статьи в «Новой газете» в 2011 году. В статье благотворительница рассказала о том, какая она хорошая: выходит из кабинета, чтобы ехать домой, встречает в холле хосписа горюющих родственников и от преизбытка доброты задерживается с ними на три часа. Также в этой статье благотворительница описывает, как ей тяжело: «Иногда силы кончаются, хочется поныть. Очень! Ничего не получается, не знаю, как быть, все плохо. А муж мне говорит: ты дура?! Вот людям, которым нужен хоспис, - им плохо! А у нас все здорово!» Сколько людей в нашей стране испытывают страшные страдания, даже не сравнимые с переживаниями Федермессер, но многие ли из них выходят в публичное пространство со своими скорбями? Нет. Потому что большинство наших людей не хочет получать дивиденды со своих страданий и стричь купоны со своих переживаний.

Архиепископ Аверкий (Таушев), который жил не так давно, описал в своих речах и статьях многое из того, что происходит и в наши дни. Вот что он говорил про современных фарисеев: «Фарисейство теперь, в большинстве случаев, не только не осуждается, а наоборот - похваляется. Фарисеи имеют успех в современной жизни: их часто предпочитают людям прямым, честным и искренним», «И они, ведя себя так, действительно мало-помалу приобретают уверенность в том, что они всегда и во всем правы, что другим людям - до них далеко, что они - «не таковы, как другие», а гораздо выше, разумнее и лучше других, хотя бы наружно, на словах, они и смиренничали. Ловкими ухищрениями, иногда искусным лицедейством-актерством они умеют нередко и других, окружающих их, убедить в этом - в своих непревзойденных добрых качествах, в своей «добродетели», в своей несравненной духовной высоте, приобретая себе уважение и даже преклонение от многих, что им и нужно».

Алла Тучкова, журналист